Тем временем газ по всему дому сделался синим, а после погас. Мы затаили дыхание.

– Вот, – сказала Джейн, – вкладываю мыло вам в руку. Я спущусь, выключу горелки и посмотрю, что там с газом. Но вы можете опоздать, сэр. На вашем месте я бы помылась в темноте. Осмелюсь предположить, газ загорится снова минут через пять-десять, а сейчас уже пять часов.

Пяти еще не было, и, конечно, ей не следовало врать, но ведь вранье пошло на пользу делу.

Ноэль, спотыкаясь, в темноте поднялся по лестнице, а когда вернулся, прошептал:

– Я повернул маленькую белую фарфоровую ручку, которая запирает дверь ванной снаружи.

Вода бурлила и шипела в трубах ванной комнаты, свет не зажигался. Отец и дядя еще не вернулись – счастливое обстоятельство.

– Тише! – сказал Ноэль. – Просто подождите.

Мы все сидели на лестнице и ждали.

– Пока не спрашивайте ни о чем, – прошептал Ноэль. – Сами все увидите, только подождите.

Мы ждали, а газ все не зажигался.

Наконец Арчибальд попытался выйти – наверное, решил, что уже чистый – но дверь оказалась заперта. Он пинал ее, стучал, вопил, а мы ликовали.

Наконец Ноэль забарабанил в дверь и закричал в замочную скважину:

– Если мы тебя выпустим, разрешишь рассказать о тебе и о трубах? Мы никому не скажем, что случилось, пока ты не вернешься в школу.

Он долго упрямился, но в конце концов согласился.

– Я никогда больше не приеду в ваш мерзкий дом, – проревел он в замочную скважину, – поэтому будь по-вашему!

– Включите газовые горелки, – сказал Освальд, как всегда предусмотрительный, хотя тогда он еще не знал прекрасной истины.

Ноэль нараспев велел:

– Зажигайте!

Джейн так и сделала, и, когда на лестничной площадке загорелся свет, Ноэль повернул ручку ванной. Арчибальд вышел в своем индийском красно-желтом халате, которым так бахвалился. Мы думали, он появится с красным от ярости лицом, или с белым от гнева, или с пурпурным от смешанных чувств, но вы не представляете, что почувствовали мы сами (я даже не знаю, как это описать), когда увидели, что он не красный, белый или пурпурный, а черный! Он смахивал на иссиня-черного негра. Лицо и руки были все в черных и синих полосах, как и ноги, видневшиеся между индийским халатом и турецкими туфлями.

У многих из нас вырвался возглас:

– Потрясно!

– Чего уставились? – спросил Арчибальд.

Мы промолчали, скорее от удивления, а не из сдержанности. Но Джейн насмешливо ответила:

– Тцтц! Вы думали, я даю вам мыло, а это была темно-синяя несмываемая краска из Мейплза.[3]

Она поднесла к лицу Арчибальда зеркало, и тот увидел глубину своей темной синевы.

Вы можете подумать, что мы покатились со смеху при виде того, каким он стал черно-синим, но мы не смеялись. Наступила завороженная тишина. Я знаю, что Освальду стало как-то не по себе.

Арчибальду хватило одного внимательного взгляда в зеркало; он бросился в свою комнату и заперся на задвижку.

– Не пойдет он ни на какую вечеринку, – сказала Джейн и побежала вниз по лестнице.

Мы так и не узнали, что ей рассказал Ноэль. Он младше и слабее нас с Дорой и Дикки, и мы решили – лучше его не спрашивать.

Освальд, Дикки и особенно Эйч-Оу уверяли: так Арчибальду и надо, но спустя некоторое время Дора спросила Ноэля, не будет ли он возражать, если она попытается смыть часть краски с нашего нелюбимого кузена, и Ноэль ответил, что не возражает.

Но краска ничем не смывалась, и, когда отец вернулся домой, случился ужасный скандал. Он сказал – мы опозорили себя и забыли о законе гостеприимства. Мы хорошо всё поняли и терпеливо снесли нагоняй. Я не говорю, что мы, как мученики, пострадали за честь нашего дома и из-за верности данному слову, нет, я говорю только, что мы очень хорошо всё уяснили и не заикнулись о мерзком поведении нашего гостя, которое и подтолкнуло поэта Ноэля к дикой и отчаянной мести.