Сделав титаническое усилие, я разлепил тяжеленные, будто сделанные из жерновов, веки и вздохнул. В этот раз не только мысленно.

Василий сидел рядом, по-турецки скрестив ноги, и дымил трубкой. Почти равнодушно. В сравнении с прошлым разом, когда он единолично пытался заменить мне родную мать и Карлсона.

— Очнулся? Вот и славно… А скажи мне, Петро: это в бурсе такую хитрую штуку придумали или аж в семинарии?.. Какую? А такую, что ежели при каждом подходящем случае биться головой о что-нибудь твердое, то в ней непременно ума прибавится? Или ты сам такой сообразительный? Чего молчишь? Говорить-то хоть не разучился? А то с тебя станется…

Шутит. Остряк самоучка… Значит, со мною все в порядке. Запорожец, конечно едкий на язык, как щелок, но будь у меня серьезная травма — он так беспардонно не подтрунивал бы. Дело за малым — вспомнить, что со мной случилось на этот раз. Вот только шмелиный рой никак не унимается, и ни одной здравой мысли пробиться сквозь их гул пока не удается. Спасибо Полупуду, подсказал...

— Ну, вот скажи: какого рожна ты за мной поперся? — продолжал ворчать запорожец. — Думал, тур увидит, как ты в седле держишься и со смеху помрет?

— Тур… — я вспомнил огромного степного исполина, едва не наколовшего меня на рога, и сделал попытку приподняться, несмотря на то, что тело возмущенно застонало каждой зашибленной мякотью и каждой косточкой. Стона, правда, сдержать не удалось. — Ох-х… Е… Как болит все. Он что, догнал меня?

— Не, не успел… — казак мотнул головою, указывая мне за спину. — Там лежит… Удалась твоя затея… Везучий ты, как… — Василий не нашел подходящего сравнения и неопределенно взмахнул рукой с трубкой. — Бык так удивился, что встал, словно вкопанный. Грех было промахнуться.

 — Ох, и здоровенная ж скотина… — дышащая дикой злобой морда степного исполина снова возникла перед глазами.

 — Точно, — согласился Полупуд, пыхнув трубкой. — И ты супротив него, что куренок. А меня не послушался и в бой полез… Почему? Ты что, бессмертный?

— Может быть… — не понимая, куда Василий клонит, решил отшутиться. — Откуда мне знать? Я же ничего не помню.

— Вот-вот… Ничего толком не умеешь, ничего не помнишь, а жизнь мне спасаешь уже во второй раз. Прям, ангел-хранитель.

Запорожец глядел серьезно, и очередная, просившаяся на язык, шутка осталась невостребованной. Есть вещи над которыми не стоит насмехаться. Никогда. Если не хочешь потерять друга.

— Сам поднимешься или помочь? Падение с лошади не самая страшная беда, что может случиться с казаком, но всяко бывает.

И опять я промолчал. Вместо ответа, сопя и скрипя зубами, сперва встал на карачки, а там и на ноги взгромоздился. Ощущая себя последней развалиной. Зато, несмотря на усилившуюся качку, в вертикальном положении «белый шум» в мозгах существенно поутих.

— Вот и славно, — казак выколотил трубку о подошву сапога, привычно растер ладонью упавшие на землю угольки и пружинисто вскочил. — Пошли… ангел. Поглядишь на поверженного сообща супостата.

Идти, правда, никуда не пришлось — только развернутся кругом. От резкого движения меня так мотнуло, что пришлось ухватиться за Полупуда. И «морская болезнь» проснулась. К счастью, обошлось…

— Эк тебя, — вздохнул запорожец.

— Подумаешь, — проворчал я. — Банальное головокружение от успеха. Слава, она такая. Не одному мозги набекрень сбила…

Запорожец многозначительно хмыкнул, но промолчал.

Метрах в десяти от нас, над тушей убитого животного трудились Охрим с Тарасом и… плененный бек. Причем, насколько я мог судить, за старшего в этом деле был татарин. Именно Сафар-бей заправски орудовал кривым ножом, а оба крестьянина беспрекословно помогали ему. Охрим оттягивал подрезанную шкуру, чтобы забойщику было удобнее свежевать тура, а Тарас, пыхтя от натуги, тащил за рога к стоящей рядом телеги отрезанную голову. Парубок выглядел крепким, так что, судя по прилагаемым усилиям, весу в голове степного исполина было никак не меньше трех пудов.