Полупуд развернулся и уже второй раз опрометью бросился к реке, на бегу стаскивая через голову рубаху. Запнулся сослепу о корягу и бревном плюхнулся в воду.

Ну, да… Муравьиную кучу мы хоть и разбросали, но основание муравейника по-прежнему оставалось между корней вербы. И Василию, чтоб ордынец не заподозрил неладного, пришлось снова залезть в него с ногами. Что вконец обозлило мурашей, только-только начавших отстраивать порушенный дом.

— Вот же странна штуковина жизнь наша, Петро… — разглагольствовал сидя в по шею в воде запорожец. — То так повернет, то эдак вывернет. Полчаса всего и миновало, как мы одни шаровары на двоих делили, а теперь у нас всего вдоволь. Даже сапоги имеются. И конь! Чудны твои дела, Господи. Нипочем нам, смертным, не уразуметь, когда благословишь, а когда накажешь.

Выслушивая снизошедшую на запорожца мудрость, я направился к лошади, смирно ждущей в сторонке и только время от времени, косящейся в нашу сторону. В отличие от хозяина, она была живая, — и ее вид не вызывал у меня рвотных позывов.

Вот уж никогда не думал, что буду так бурно реагировать на покойников. В телевизоре они совершенно другие… И сценки с молодыми следователями, которых тошнит при виде трупа, мне тоже казались смешными. До сегодняшнего дня. Оказывается, у смерти лицо не столько страшное, как омерзительное и вонючее…

— Эй-эй! Ты куда?.. К коню не суйся! — вскричал Василий встревожено. — Татарские бахматы [порода лошадей] чужих на дух не переносят. Не убежит, не волнуйся. Он от хозяина далеко не отойдет. Потом поймаем, когда басурманами переоденемся. Лучше тащи голомозого сюда. Все равно одежду простирнуть придется... И лучше не ждать, пока кровь запечется.

 Стараясь не глядеть на сплющенную голову мертвеца, будто попавшую в тиски, я ухватил татарина за сапог и поволок к реке. Но, видимо, полностью отвращения скрыть не смог.

— Эка, тебя перекосило. Аж позеленел весь… — хмыкнул Полупуд. — Нет привычки к покойникам, стало быть… Да брось ты его, Петро… Не мучайся… чай, не сбежит. Иди сюда…

А когда я приблизился, казак без лишних разговоров ухватил меня за руку и перебросил через голову в реку. Придержал чуток под водой, невзирая на все попытки освободиться, и только как я успокоился и перестал молотить руками и ногами — отпустил.

— Ммм… (Ты чего?!) — фыркая и отплевываясь, возмутился я.

— Полегчало?.. — добродушно уточнил запорожец. — Ну и добре. Точно монастырское воспитание, чтоб мне падучей заразиться… Небось, в самой Лавре с малолетства жил? Угадал? — и не дожидаясь ответа, продолжил:

— Ну да, поговоришь с тобой. Чего глазами хлопаешь? Надо огонь разжечь. В бесагах [тат., — переметные сумы]у татарина наверняка найдется чем добрым молодцам подхарчиться. Да и просушиться не помешает. Еще и полдень не наступил, а мы уже второй раз отмокаем... Уголек в твоей трубке я испортил, уж извини. Но ведь сама трубка не утонула?.. Так что давай, не кисни — метнись за жаром.

Я хоть и не говорил Василию о своем костре, но догадаться не сложно. Чем-то же я пережег ремни.

Легко сказать: «метнись». Не в смысле расстояния, а сколько времени прошло… Костер почти полностью прогорел. Только-только жар теплился. Пока снова сена надергал… угли вздул. Пока снова разжег. Правда, в этот раз ждать углей не стал, — ухватил пару веток потолще и размахивая ими, как олимпиец факелом (пущей схожести с древнем эллином мне придавало отсутствие наряда), побежал обратно к переправе.

Вроде и не слишком долго возился, а к моему возвращению одежда с убитого ордынца, уже выстиранная, сушилась развешанная на нижних ветвях ближайших верб. Трупы обоих людоловов тоже куда-то исчезли, а Василий что-то тихонечко насвистывая, уже расседлывал бахмата.