– Прости, – Кристиан натягивает поводья, повозка слегка вздрагивает, когда они объезжают большую выбоину. – Тут, наверное, всё не так, как было, когда ты… – он неопределённо машет рукой, не зная, как сказать, чтобы не показаться невежливым.

Она качает головой, но молчит. Следы человеческих жизней имеют для неё мало значения. Трава же на лугах зелена, как и прежде, чистое небо всё так же подобно бирюзе, уходящая вдаль дорога – песчаной змее, замершей в неподвижности. Но нет смысла объяснять это человеку.

На Кристиане всё ещё надет плащ, в котором он спускался вниз, но он не спешит его снять. В этом наверняка её вина: солома, что покрывает дно повозки, чуть подбелена инеем, словно пролежала в продуваемом ветрами сарае целую зимнюю ночь. За Тропой, которой она собирается его провести, будет ещё холоднее, думается ей. Надо сказать ему, чтобы купил тёплую одежду.

В ближайшем городке Кристиан покупает тёплую одежду и для себя, и для неё, хотя она заранее предупреждает, что в этом нет необходимости. И обувь – хотя она могла бы и дальше идти босиком.

И ещё он говорит – много. Об их пути, о своём доме, о той, ради которой отправился в путешествие. Это снова напоминает ей о том, как он юн и как она – стара, сказали бы люди, но понятие старости всегда считалось синонимом увядания, а пока что она цветёт всех ярче, всех безудержней. И всё же когда-то человеческое племя боготворило её народ, когда-то – приравнивало к диким животным, и ей достаточно лет, чтобы об этом помнить.

Но Кристиан не несёт в себе ни тени раболепия, ни оттенка снисходительной гордости, которую чувствуешь, глядя на полезный инструмент. Его свет не пятнает ни горечь потери, ни налёт страха.

Он смотрит на неё как на друга, на равную – и забывает, что она ни то, ни другое.

Врата холма закрыты плющом и вьюнками. Никто не проходил этой Тропой уже много лет.

Значит ли это, что Кристиан искал именно её, потому что больше никто не мог его провести? Неужели ныне меж дубов севера не слышно звонких голосов, прославляющих середину зимы, среди южных болот не зажигаются сотни огней во имя Кленового короля, в сумеречных долинах востока не подносят путникам каштанового вина в чашах, вырезанных из коры?

Она повторяет про себя: «Никого не осталось» и прислушивается к эху этих слов глубоко внутри. Ей кажется правильным, что они отдаются, множатся, словно стоголосые плакальщицы горюют об этой потере, но она не обманывается: эхо всегда было следствием пустоты.

Вот что остаётся внутри неё: огромная ледяная пещера – и ничего в ней.

Это должно было бы её испугать. Она помнит, что любила своих сестёр и братьев, пусть и покинула родные леса, пусть со временем их связь истончилась, износилась. Но воспоминания – это всего лишь воспоминания. Она не чувствует ни бесконечной печали, как всякий раз, когда думает о детях, ни всепоглощающей тоски, предназначенной тому, кто пока к ней не вернулся.

Ни страха.

– Можешь звать меня Бьянка, – говорит она Кристиану на первом привале.

Это единственная ночь, которую они проведут на Тропе. Дороги её народа и впрямь темны и извилисты – но часть пути, которая иначе заняла бы пару месяцев, они одолеют за полтора дня. Это стоит того, пусть даже им и пришлось оставить повозку, потому что лошади не могут пройти Тропой.

Кристиан сияет. Это такая нелепость – человеческая привязанность к именам, которые не дают ни уверенности в названном, ни власти над ним же. Иногда ей кажется, что дай людям волю, и они дадут имена всему на земле, даже тем существам и понятиям, которым вовек лучше оставаться безымянными. Он и сам представился ей сразу же, стоило им подняться из подземелий наверх, к ярким солнечным лучам, и ей, ошарашенной, изумлённой, оскорблённой его безрассудством, понадобилось время, чтобы вспомнить: людские имена не отражают суть, не несут ни капли той силы, что может стать крыльями и оковами одновременно.