Мрачное предчувствие уступило место ощущению новизны, а последнее – смешанному с недовольством признанию, но вопросы оставались. Монахи появились здесь задолго до них, остров подарен им Львом, но ведь предыдущие триста лет они не предъявляли на него никаких притязаний, правда? Почему до сих пор они сидели у себя, носа не высовывали, а сейчас вдруг принялись везде расхаживать, вести эти бессмысленные разговоры, ради чего все это? С другой стороны, а почему бы им не расхаживать да не разговаривать? Но опять же: почему, для чего, с какой целью?

Небось завидуют церкви в Вольгасте, думала Матильда Брюггеман. Или в Штеттине, та побогаче будет, думал ее супруг. Нет, все дело в десятине, волновался Ризенкампф. В арендной плате – был уверен Отт; кто-то думал о грехах, милостыне, приготовлениях ко второму пришествию, о том о сем, о пятом и десятом или обо всем сразу, но каждое утро монахи, безо всяких объяснений, выползали из своих ворот и разбредались по острову. И хотя ничто в бесконечных приветствиях и в маршрутах монахов об этом не говорило, под их капюшонами, за бледными лицами и немигающими взглядами крылось что-то незнаемое.

По весне наступила Пятидесятница. И впервые за эти несколько веков монахи пригласили островитян к себе и угостили их толстыми ломтями свинины, с которой так и капал жир, пареной брюквой и пастернаком. Приор вознес молитву, в которой благословил добросердечие жителей, и пожелал им доброго аппетита. Жители напряглись, пытаясь уловить хоть малейший намек. Но тщетно – ничего, что могло бы подтвердить или опровергнуть их домыслы, так и не прозвучало, и они стали казаться друг другу Фомами неверующими, не познавшими преображения Савлами и Ионами. Так что же погнало монахов из их монастыря? И что привело к ним островитян? Это было своего рода испытание, экзамен, проба, но слишком уж трудная, непонятная, и они раздумывали, прикидывали, меняли мнение, спорили, развенчивали соседские теории, воздвигая на их обломках собственные, еще менее правдоподобные. Истина пожиралась сомнениями так же, как утес обгрызался морем. Забросив сети, Плётц замирал и оглядывал берег – от Козерова до мыса Винеты. Он видел, что леса-подпорки разрушились, видел продолбленный снизу обрыв и развалины, чудом на нем удерживающиеся. Он думал о безнадежных трудах монахов, о том, как они барахтались в ледяных серых водах. Что еще могло заставить их нарушить свое уединение? Что, как не руины церкви?

По правде говоря, тогда, во тьме, он ничего сделать не мог, ему было нечем их подбодрить, а они сгрудились тесной кучкой посреди здания капитула, окутанные его собственным страхом. В ту ночь он мог только терпеть и ждать, слушая вместе с ними, как грохочет осыпающаяся черепица, как падают в море камни: в этом крушении, падении была своя последовательность. Братья в ужасе прижимались друг к другу, а отец Йорг вышагивал по ступеням, бил кулаком по стенам, топал по плитам пола и уверял их, что основа – она все равно крепкая. Послушники всхлипывали, братья бормотали молитвы, и некому было поддержать Йорга в его устремлениях.

Дневной свет. Возня с веревками. Вопль брата Герхарда, несущийся сквозь жерло нефа, пока его вытаскивают из-под утеса. Все оказалось даже страшнее, чем они предполагали: красная глина осыпается, фундамент сползает. Брат Вильгельм обнаруживается в церкви: он бродит как неприкаянный, зажигая свечи. Настоятель удаляется в свою келью. Йорг наблюдает, как братья, с серыми от шока лицами, безвольно слоняются по зданию капитула. Встряхнуть их нечем, кроме службы. Они в полной апатии, ледяное оцепенение стискивает их души, выдавливая оттуда последние капли надежды. Йорг, чувствуя, как в нем вскипает нетерпение, встает, проходит в сад и спускается к берегу. Над морем клубится утренний туман, беззвучно ударяясь об утес, который сбоку своими очертаниями теперь отдаленно напоминает молот. Глинистое основание его круто загибается внутрь – море продвинулось вперед футов на двадцать или даже больше. На воде мерно колышутся вывалившиеся подпорки – брат Герхард явно решит, что их можно выловить, начать все сначала и выстроить опору для нависающего над водой уступа. Это, конечно, невозможно, полное безумие, но брата Герхарда это не остановит, – напротив, чем безумнее идея, с тем большим рвением он станет ее воплощать в жизнь. Что ж, очень хорошо, отлично. Пусть так и будет. Братьев захватит эта идея, а значит, и настоятель должен будет ее поддержать. Солнечный свет просачивается сквозь мглистый воздух, тревожа его и словно бы створаживая. В становящемся клочковатым тумане парят безмолвные великаны – парят, окружая отца Йорга, погруженного в свои мысли.