– Да, – выдыхает дедушка, он настоящий октябрёнок и не сдаётся. – Почти всё, на донышке осталось.

– Ах, какая хорошая девочка! – говорит заяц и улыбается, и лапкой закрывает зубы – просто зайцы боятся стоматологов, прямо как я, и никогда к ним не ходят – ни даже на минуточку просто посидеть в клеёнчатом кресле. – Раз она такая умница, я передам ей что-то секретное, что-то очень вкусное.

– Спасибо, – говорит дедушка и прячет в портфель пакет. – До завтра.

– Ладно, – отвечает заяц, – там видно будет.

Дедушка идёт дальше по тропинке – сосновые иголки поют под ботинками, где-то в папоротнике топает ёж, и звёзды такие чисто вымытые, что прямо поскрипывают…

– Ну, пей, – снова говорит бабушка и смотрит на часы. – Пять минут осталось.

Компресс прилип, караморы смотрят сердито. Я вылущиваюсь из одеяла и в пять огромных, торопливых – в горле щёлкает и ухает, как сова, – глотков выпиваю чай.

– Молодец, – говорит бабушка.

И я слышу шкряб-шкряб-шкряб ключа в замочной скважине, покашливание, шелест пакета.

Дедушка снова прошёл через лес – он протягивает мне крошащийся треугольник пирога, с изюминами, с сахарной корочкой, с прилипшей сосновой иголкой.

– От зайца? – спрашиваю я шёпотом.

– От зайца, – шепчет дедушка. – Только он сказал…

– Он сказал – ещё чая, – киваю я, я знаю правила, я часто болею.

Дедушка дует на лампу – и та гаснет. Когда-нибудь я тоже так научусь. А пока у меня есть заячий волшебный пирог. Самое удивительное, что бабушка печёт такой же – но у заячьего совсем другой вкус.

Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.

– Ты своим сказала?

– Ещё чего. А ты своим?

– Я записку написала.

– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?

– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.

За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.

– У тебя сколько?

– Рубль двадцать пять. А у тебя?

– Целых два.

– Думаешь, нам хватит?

– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.

– И ничего не испугалась. А вдруг там контролёр?

– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.

– А вдруг там милиционер?

– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.

– А вдруг там… Вдруг там цыганы с мешком?

– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?

– А вдруг там хулиганы?

– Хулиганы в дизелях не ездят.

Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.