– Извините, – медленно произнес я на языке первого материка, видя, что хозяин дома не знает, что сказать, – я землянин и плохо говорю на чигги…

Он вскочил с табуретки и, не глядя мне в глаза, заторопился, вспомнив правила гостеприимства:

– Пойдемте в столовую, господин Шатов. Я приведу жену, и вы нам расскажете. Конечно, это будет нелегко, но здесь не должно быть секретов. Близкие и после смерти не менее близкие. А вы, если вам угодно, можете использовать переводчик в открытую, в такой ситуации все гости в доме становятся близкими людьми.

Я оценил его жест. Креб мог бы вполне ограничиться тем, что предложил перейти на дипломатический французский, но он разрешил мне использовать личный переводчик, причем открыто, то есть не только для перевода сказанного хозяевами на мой родной язык, но и для перевода им моих фраз, произнесенных по-русски. А такое на Гриане разрешается только очень близким друзьям семьи. И единственным, чем я мог ответить на такую любезность, была откровенность и такт.

Райс проводил меня в кухню-столовую, еще более зарыбленную, чем прихожая, и исчез в одной из потайных дверей. Вот бы порадовалась моя Марта, переберись мы жить в такой домик. Ее любимая связка с ключами при подобном количестве дверей и дверок напоминала бы астру.

По правде говоря, терпеть не могу такие ситуации, когда приходится рассказывать людям о смерти их близких. Чувствуешь себя чем-то вроде радио, сообщающего сводку с фронта. Соболезновать глупо – ты видишь этих людей впервые, а умершего в живых не застал вовсе; говорить о чем-то, не относящемся к основной теме, неприлично, а молчать жестоко и равнодушно. В общем, патовая ситуация.

Вернулся Креб с заплаканной Магдолой. Я вкратце рассказал им официальную версию о кошке и Марте. Креб потер пальцем переносицу, а Мэг с тревогой переспросила:

– На ней была земная одежда?

– Да, новое сиреневое платье, по-видимому, сшитое в Нью-Йорке.

По их лицам я понял, что между ними и Евой произошло что-то такое, что теперь было особенно неприятно и горько вспоминать, а земное платье погибшей напоминало им об этом. Журналистское любопытство снова победило природную тактичность, и я, естественно, начал постепенно, сперва только кончик, а потом и полностью, совать нос не в свое дело.

– Давно она пропала?

От моего вопроса Райсы съежились, еще теснее прижавшись друг к другу. Магдола опустила глаза, а Креб, заметно нервничая, ответил, что не видел Еву уже два с половиной месяца, и вряд ли они смогут помочь с определением времени смерти.

Потом он забормотал что-то о том, что последние месяцы Ева была больна и находилась на лечении, и они редко виделись, и что-то еще в этом роде. И вдруг у меня за спиной раздался юный женский голос:

– Не надо, па, называй вещи своими именами – Ева была наркоманкой и бросила нас, потому что ненавидела.

Я обернулся и увидел в дверях, ведущих в кухню, потрясающе красивую девушку лет семнадцати. Платиновые волосы мягкими волнами спускались до талии, не столько тонкой, сколько совершенной, а грудь говорила о том, что она не грианка. В ней не было полноты бищины, а следовательно, ослепительная красавица являлась землянкой. Если не по рождению, то по биологическим параметрам – несомненно, и эти биологические параметры так и манили к себе все то человеческое, что не было мне чуждо.

– Хлоя, что ты говоришь! Ева не была наркоманкой. Она болела, серьезно болела, – забормотала Магдола, обращаясь скорее ко мне, чем к дочери, а Хлоя, упрямо гладя на родителей, повторила:

– Да, она была наркоманкой. Мы любили ее, а она нас бросила. Я слышала, как она говорила, что ненавидит Гриану. – В гневе девушка показалась мне богиней возмездия, но ее очарование не мешало мне жадно впитывать информацию о моей усопшей подопечной.