– Вот и дом твой на месте, – сказал Нестор, убирая шашку в ножны.

Лезвие, всё в бурых разводах и с присохшими комочками, шло неохотно.

– Надо было сразу о траву отереть, – сказал себе.

Развернул коня, дал шпор.

– Щусь, Каретников! Видел кто Каретникова? – крикнул.

И понёсся к переполненным санитарным повозкам.

Бинты раненых белели, словно свежевыпавший снег.

Вечерело.

В просторной, как сельский выгон, зале трёхэтажного дворца князей Остроградских люстра отбрасывала на потолок причудливую, похожую на паука, тень, и казалось, будто это он ткёт тот мягкий полумрак, что заполонил всё вокруг.

Темнота скрывала углы мебели, покрывала чернью серебро зеркал, дышала в уши теплом и тишиной. Узоры лепнины на потолке и стенах превратились в таинственные письмена. Тяжёлые шторы застыли потоками чёрного камня, люди на портретах глядели призраками, кресла походили на сидящих на полу вурдалаков.

Номах тронул гармошку. Тонкий, похожий на щенячий скулёж звук пронёсся по зале.

– пропел Нестор.

Мелодия, улетевшей по ветру косынкой пересекла залу и смолкла, поглощённая без остатка шторами, креслами и портретами.

Номах чуть нажал голосом, и эхо валом прокатилось по паркету, разбилось на осколки, зазвенело по углам.

Нестор замер, ожидая, пока утихнут отголоски.

Рывком, с силой растянул гармошку. Зала отозвалась сотней звуков и призвуков.

– пропел он громким надтреснутым голосом и тёмные стены рявкнули хором самых неожиданных звуков: высоких, низких, дребезжащих, как скрипичная струна под плохим смычком, гулких, будто исходящих из погреба, чистых, словно хрустальные подвески на люстре.

Скрипнула, открываясь, высокая белая дверь.

Вошёл Щусь. В сумраке светились шнуры, которыми был расшит его австрийский мундир.

– Батька, ты здесь-нет? – вгляделся он.

– Здесь, здесь. Закрой дверь и не шуми.

Феодосий, озираясь, встал у двери.

– Слушай, пустота какая, Федос.

Он снова пискнул гармошкой. Звук, едва родившись, задрожал и исчез, словно пустота залы поглотила его.

– Эй! – негромко сказал Номах, и слово его также растворилось в тёмном пространстве.

– Чуешь? Был звук, и нет его. Так и мы с тобой, Федос, исчезнем когда-нибудь без остатка.

Номах снова положил пальцы на кнопки гармошки, намереваясь сыграть, но неожиданно поднял голову.

– Достань водки, что ли. Душа просит.

– О чём вопрос!.. Я, честно сказать, и сам предложить собирался. Всё лучше, чем в пустом доме эхо слушать.

Федос и повернулся к двери, готовясь идти.

– Стой, – приказал Номах. – Разведка вернулась? Что говорит?

– Да что она нового скажет? – ответил Щусь. – Вымотались белые, отдыхают. А то мы сами того не знали? Основные силы в Беседовке стоят. На окраине выставили в охранение пять пулемётов, но даже пулемётные гнёзда толком не обустроили. Устали…

– А мы что, лучше? Тоже устали.

– Куда там… Сил у людей, на донышке едва плещется. Семь дней в седле без передыху. Часовых ночью проверять надо, заснут, как пить дать.

– Верно. Распорядись.

– Всё будет, батька.

С радостным «эх!» Щусь впечатал небольшой, но крепкий, как обух топора, кулак в дверь. Та отлетела, ударилась о стену. Эхо удара пробежало по стенам, качнулся паук на потолке, звякнули подвески.

В зале снова установилась тишина. Номах подошёл к окну, с трудом выдрал из гнёзд прижившиеся там задвижки и распахнул створки. Снаружи хлынули плотные, округлые, словно камни-голыши, звуки вечернего села: звяканье вёдер у колодца, делано суровый бабий окрик, грубый многоголосый хохот, мычание волов, редкий собачий брёх…