Он сказал, что хочет положить свой член мне в рот, но я сказал, что я не хочу, чтобы он делал это. Я сказал, что хочу уйти, но он не позволял мне уйти, пока я не согласился поцеловать его на прощание. Он засунул свой язык мне в рот. Его дыхание смердило бычками сигарет. Поцелуй казался бесконечным, но я терпел и сдерживал свои слезы, надеясь, что он сдержит свое слово. Он потребовал второй поцелуй на лестнице, когда я уходил, и в конце концов отпустил меня.

Я пришел домой и никому ничего не рассказал.

Только когда мне было далеко за тридцать, мама узнала краткую и несколько облагороженную версию этой истории, но я никогда никому до сегодняшнего момента не рассказывал так много деталей. Это был ужасный опыт, но по сравнению с тем, через что проходят многие другие дети, возможно, это все могло бы быть гораздо хуже. По крайней мере, тогда, когда я был маленьким мальчиком, я нашел в себе мужество, когда оно мне было нужно, и я не смолчал. Но храбрость не отменяет того, что этот опыт обременен тяжелой эмоциональной нагрузкой.

Вскоре после этого отец и сын переехали. Может, я не был единственным, кто вошел в эту квартиру. Возможно, один из его других гостей не держал рот на замке, как это делал я.

Я не помню их имен: они появились в середине учебного года и так же ушли, прежде чем занятия прекратились, так что того парнишки нет ни на одной из классных фотографий. Они были призраками. И они терзали меня на протяжении многих лет.

Один чрезвычайно позитивный аспект того, что я вырос с отцом, – это его любовь к музыке. Он жмотничал при покупке любого предмета для нашего дома, за исключением стереосистемы. Он начинал утро каждого выходного дня с ударной волны огромных и мощных динамиков, в которых звучали Zeppelin, Cream и Hendrix. Музыка была спасением для моего отца, и она быстро стала тем же и для меня.

Я приходил домой из школы и просматривал его огромную коллекцию пластинок, в которой, кроме рок-н-ролла, было достаточно раннего джаза и блюза. Я надевал наушники, ставил иглу на винил пинкфлойдовского Ummagumma и лежал на полу, погруженный в мир психоделических звуков. Я засыпал в середине дня, прослушивая Tommy группы Who, а ночью отрубался в спальне под Дэвида Боуи, звучавшего из моего маленького радиобудильника.

Когда мне было тринадцать, я листал какой-то журнал и увидел заметку о панк-роке, с фотографией Dead Boys /Мертвые Мальчики/. Все они были странно одетыми, засаленными, склизкими и выглядели… мертвыми. Кожа Читы Хроума была бледной, как у трупа. Это было жутким и гротескным и отличалось от всего, что я видел даже на самых страшных обложках альбомов Led Zeppelin. Еще не имея понятия, как звучала эта группа, я уже был фанатом.

Во время одной из семейных воскресных вылазок на местную толкучку я наткнулся на кассету Young Loud and Snotty Dead Boys и заныкал ее в карман. Я украл мой первый панк-альбом – разве не это настоящее панк-поведение? Дома врубил запись – вот оно! – это было уже на самом первом треке: «Мне никто не нужен / Мне не нужны мама и па-па / Мне не нужно красивое лицо / Мне не нужно человечество».

Пиздец. Как. Круто.

Примерно в то же время парень по имени Ли переехал в мой район. Он был хулиганом и избивал других детей, он имел ту же стремную привлекательность, что и фотографии Dead Boys, так что я подружился с ним. Dead Boys уже направили меня на путь копания в альтернативных формах музыки, но самое глубокое, что я нашел, были Oingo Boingo. Ли познакомил меня с Dead Kennedys, Red Kross /Красный Крест/, the Germs /Микробы/, the Weirdos /Странные/ и радиопередачей Rodney on the Roq. Он сказал мне: «Если у тебя длинные волосы, и ты идешь на панк-шоу, то тебя изобьют за то, что ты хиппи, и состригут твои волосы разбитой бутылкой». Это звучало вполне правдоподобно.