– Надеюсь, содержание нашего разговора…

– Я знаю порядок, – перебивает меня Анданов.

Скатываюсь по лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

– Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо драгоценности, дорогие вещи?

– Вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.

– Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

– Разве что янтарные запонки, – говорит дочь.

Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки – это запонки. Вещественное доказательство. Для них – ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот – «запонки янтарные, одна пара». На месте.

– Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем-либо?

– Нет. Он ладил с людьми.

– Но вы уже несколько месяцев не видели его.

– Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.

– Вы гостили в Колодине, – обращаюсь я к дочери. – Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?

– Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…

– Я только об одном попрошу, – говорит мать. – Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.

– Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

– Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

– У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить маленькую летопись.

– Да, у отца был дневник, – подтверждает дочь. – Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.

Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит, подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.

– Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие-либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?

– Не думаю, – отвечает дочь. – Скорее всего, это были записи личного характера.

Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.

– Дневник, скорее всего, мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, – говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. – А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.

– А наши охотники?

– Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск – ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил инженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.