Но у меня ситуация проще: ранение типовое и там, где много народу питается консервами, обязательно бывает.

Перевожу дух: страхи пока оказались напрасными – тут все ясно и понятно, тем более, что распорота только кожа, а лежащая глубже артерия не пострадала – так что обработать края раны йодом, промыть рану и наложить пару швов. Шил я, правда, очень давно, да и когда шил – не шибко мастер был, но пара банальных швов – не велика мудрость.

От укола новокаином парень героически отказывается, некоторую премедикацию ему сделали – спиртом от него пахнет, и, по-моему, он его принял «внутриутробно» – не в том смысле, что еще в животе матери, а в том, что в свою собственную утробу. Поэтому четыре прокола иглой для шитья вместо двух от шприца и плюс те же четыре ему кажутся более легкими. Простая арифметика.

И действительно: мои весьма неуклюжие манипуляции, надо отметить, переносит стоически, как спартанский мальчик. Теперь отчекрыжить ножницами концы нитки над узлами. Пластырную повязку сверху – и свободен. Рана у парня чистая, так что заживет, скорее всего, первичным натяжением. Через неделю снять швы – и можно красоваться шрамом.

– Все? – спрашиваю с надеждой у медсестры.

– Все, – отвечает она.

И тут же радужные надежды на возвращение к пирогам рушатся, как воздушный замок, потому что сестра мрачно добавляет:

– Чистые – все. Остальные – гнойные. Пойдемте!

Идем не в операционную – там как раз, по словам сестры, идет полостная операция по поводу перитонита у неудачно прооперированной девушки с аппендэктомией, – а в наспех приспособленную под гнойную палату. Здесь, к моему облегчению, я уже оказываюсь в ассистентах. Это проще. Братца не вижу – оказывается, он в операционной, но тоже в помогалах.

Возни много. Раненые действительно непростые, но, по словам сестры, самая тяжелая – девчонка, которую нашли на крыше.

Мужик, в раненой руке которого мы как раз копаемся, оживляется при упоминании девочки. Анестезия у него проводниковая, в подмышечную область ему вкатили серьезный коктейль, отключив плечевое сплетение, так что он в сознании и рад случаю поучаствовать в разговоре. Нам это немного мешает, но рану, видно, то ли не обрабатывали вообще, то ли обработали неумело: дух от нее уже тяжелый, и хирург как раз тянет оттуда – прямо из раневого канала – кусок тряпки, вбитый туда пулей.

– Это наш взвод ее нашел! Представляете – на крыше дома! Мы мимо проезжаем, а она нас услышала и давай руками махать. Ну, мы подъезд зачистили и ее спасли!

– Руку вам тогда повредили?

– Не, это уже позже было!

– Вчера?

– Ага, вчера. Какие-то сукины дети обстреляли.

– Заметили, кто?

– Куда там. Попрыскали туда из пулемета, но даже не смотрели, попали или нет. – С грузом шли?

– Ага. А девчонка действительно слабенькая была. Хотя голодала не так чтобы долго.

– Дело не в голодании, – бурчит хирург. – Дело в обезвоживании.

– С чего бы? Снега там было полно, – удивляется раненый, деликатно морщась от действий хирурга.

– Снегом жажду не утолишь. Только хуже будет. Опять же холод.

– А что холод? Это же не в пустыне?

– Так на холоде человек обезвоживается не хуже, чем на жаре. На жаре – в основном, потеют, а на холоде почки начинают ураганить. С мочой вода уходит куда быстрее, чем с потом. А снег не восполняет потерю. Это ж, считай, дистиллированная вода. Солей нет вообще. А состав плазмы и межтканевой жидкости определенный – значит, на потерю солей организм реагирует усиленным выведением воды, чтоб баланс удержать. В итоге снег только усиливает обезвоживание. Короче и проще говоря: слыхали, что нельзя пить морскую воду и мочу? – спрашивает хирург, копаясь глубоко в ране пинцетом.