Потом снова прошелся, в обратном порядке, щупал, прикидывая, сколько же такие пальто, да шапка, да ботинки, крепкие, высокие, на кожемите, стоят… Пальто суконное, новенькое, с заграничным клеймом. А шапка своя, в Казани делали, гладенький мех, ласковый на ощупь… Не мех, кыска…

Погладил – и душа размягчела.

Все любят добро, да не всех любит оно. У Ильи в жизни по-разному было, но только теперь почувствовал: фарт ему шел в руки! Не упустить бы!

Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь.

Рос Илья без родителей, тех еще в тридцатом раскулачили да увезли из деревни. С тех пор сгинули. Видно, на пути в далекую Сибирь сложили свои косточки. Остался он с бабкой, так и жил, бедствовал, словом.

С малолетства ишачил в колхозе – очень уж бедный, после того как покурочили, колхозик тот был.

Запомнил Илья анекдотец, его рассказывали с оглядкой да с шепотом во время войны. Ехали господа великие: Черчилль, Рузвельт и Сталин – по России, а на дороге бык стоит. Стоит и не дает проехать. Черчилль вышел из машины и кричит быку: «Ей, посторонись, а то линкор пришлю!» Бык ни с места. Рузвельт тоже кричит, мол, не сойдешь с дороги, так я тебя, дурака, из «летающей крепости» разбомблю! Уперся бык, не хочет уходить. А лучший друг советских крестьян вышел и шепнул на ухо быку что-то, тот, задрав хвост, понесся, аж пыль столбом. Господа великие и спрашивают Сталина, чего ты ему там наговорил такого, что он испугался больше линкоров и бомб? А Сталин и отвечает: «Ничего особенного. Я сказал, если он не сойдет с дороги, я его в колхоз отдам!» Это как раз их колхоз и был.

Не успел Илья на общественных харчах окрепнуть – война. Мал он для фронта, а на трудработы вполне годился, хоть и недобрал живого веса. Тощ, да мал, да зубы не все выросли.

Согнали их по повестке со всей округи, погрузили в товарняки и через всю Россию, по пути родителей, в далекую Сибирь. За дорогу оголодали они, сено ели, которым пол был устлан.

В Омске их впервые покормили в грязноватой станционной столовке. Кто поопытней – Илья запомнил, – тот немного ел. А все больше запасался. Корки за голенище, кашу в носовой платок.

Как в воду глядел! Под Новосибирск привезли, там и бросили. Месяц бездельничали: ни начальства, ни работы. Ни питания. Стали разбойничать, на возки с продуктами, с хлебом, картошкой налетать. Расхватывали да разбегались. Посмотрел сейчас Илья на колонистов, как это все на них самих похоже. Большая Россия, много в ней красивых мест, а бардак, посудить, он везде одинаковый…

Решил Илья – звали его между своими по фамилии Зверев – Зверёк – с тремя дружками к дому подаваться. Такая трудармия их не устраивала.

Сели они в проходящий товарнячок, поехали. Но глупо ехали, почти не скрываясь, и где-то перед Уралом, на перегоне, их забрали.

Посадили в пустующий домик стрелочника, заперли, часового приставили. Они в окошко увидали состав с углем, попросились будто по нужде. Часовой молод был – отпустил. Они за домик – да прямо на тот состав.

Стали осмотрительней. Как железнодорожный узел – слезают на подъезде. Пешочком по кругу обойдут, а у семафора свой состав караулят. Так и Урал проскочили.

Жили впроголодь, понятно. Где что выпросят или украдут. Однажды у проезжего дядьки удалось свистнуть чемодан. Съестного в нем не оказалось, но лежало офицерское нижнее белье, гимнастерка, штаны суконные. Попробовали на себя напялить: все на шесть размеров больше, для маскарада и то не годится.

Илья об этом вспомнил сегодня, рассматривая пальто.

Послали с обмундированием Зверька в деревню, но он не такой лопух был, как эти братья. Продуктов набрал, молока мороженого в кусках, яиц, творога, а за гимнастерку выменял рубаху по себе.