– Простите, братья мои! Мои мысли еще по-мирскому грешны…

– Все мы грешники, сын мой, – мягко утешил его отец Никодим, вместе с ним покидая мастерскую, перед которой Ромка заприметил колею, наезженную явно не старым корытом, стоящим внутри. Судя по отпечаткам колес, эта машина была крупнее и тяжелее.

Ромка взял себе на заметку выяснить, что она может сюда привозить. А пока вместе с Никодимом снова устремился к центру лагеря, где должна была решиться его судьба на ближайшее время.

Как выяснилось, Роман заблуждался, думая, что практичные руководители секты на следующий же день попытаются пристроить его к какому-либо делу и что у него будет свобода передвижения по территории лагеря, благодаря чему он вскоре сможет увидеться с Ланой. Нет, вначале ему, наряду еще с несколькими новичками, организовали вступительный период в бараке с почти тюремным режимом, от которого у менее крепкого человека, наверное, и крышу могло бы снести. С утра и до вечера – пост и молитвы, молитвы и пост. И проповеди, проповеди без конца!

Те, кто пришел в этот лагерь действительно с верой, из нее, наверное, и черпали силы, чтобы все это пережить. Роману оставалось уповать лишь на свой внутренний резерв. Вставать его, наряду с другими бедолагами, заставляли еще до рассвета, а падали они на свои матрасы уже в районе полуночи. На голые матрасы, брошенные прямо на пол. Впрочем, оно было и к лучшему, что спали на полу: учитывая плотность населения в этом небольшом бараке и душные летние ночи, при наличии кроватей было бы еще хуже.

Роман и так порой подолгу не мог заснуть, ворочался, пытаясь нащупать на своем тюфяке участочек попрохладнее и ловя между досками хоть какой-нибудь сквознячок, мечтая при этом включить кондиционер, принять душ и нормально пожрать. И заранее зная, что вскоре сквозь незаметно и тяжело навалившийся сон в одуревшую голову снова ворвется пронзительный голос кого-то одного из трех наместников: «На молитву, дети мои! На молитву! Солнце скоро встанет! Спешите спасти ваши души!»

Многие, тупея в такой обстановке, все никак не могли запомнить этих молитв, хотя совершенно искренне старались это сделать. Ромка запоминал. Хотя у него вместо религиозного рвения в душе ключом била желчь, а в мыслях вместо требуемого смирения уже день так на третий не осталось ни единого приличного слова. Но, наверное, эта злость, обостряемая еще и жестким постом, как раз и помогала ему существовать. Осматриваться, изучать обстановку, сохранять ясность мыслей. А вот сдерживать кипящие эмоции ему помогало уже наличие той самой цели, ради которой он сюда пришел.

Легче всего было вспылить и послать подальше всех «святых наставников» с их проповедями и молитвами. Но не сворачивать же с полпути после того, как сумел попасть в этот лагерь, преодолев все протесты Гены и Айки?

А еще он должен был выстоять потому, что и она когда-то все это пережила. И неудивительно, что после такой обработочки стала послушной рабой, позволяющей делать с ней все, что только вздумается наместникам. Они ведь попросту зомбировали тех, кто к ним приходил! И если люди пришли по доброй воле, без того внутреннего сопротивления, что было у Ромки, то, надо думать, в процессе такой «адаптации» их сознание превращалось в чистый лист, на котором потом можно было писать заново все, что угодно.

Ромка все больше убеждался в этом, слушая редкие и тихие разговоры своих соседей по бараку и поражаясь тому, что ни у одного из этих людей даже мысль не мелькнула опомниться и сбежать. Наоборот, в головах, стремительно тупеющих от такого образа жизни, все прочнее укоренялась вера в необходимость «молитвенного подвига», который совершается здесь. У Ромки порой создавалось впечатление, что находящиеся рядом люди подсаживаются на какую-то невидимую психологическую иглу, с которой слезть с каждым днем все труднее.