«Где-то ждет меня мое истинное лицо».

Я шел пригнув голову, руки и ноги напряжены, большие пальцы засунуты за ремень, шагал, не сводя глаз с камней и неровностей почвы, чтобы не упасть. Рюкзак был так тяжел, что я терял равновесие, стоило ноге подвернуться.

«Где-то ждет меня мое истинное лицо».

Эта мысль шла вместе со мной, неотвязная, мерная, она билась в унисон моим шагам. С самого завтрака – проглоченного наспех, – мы шли по тропе, которая вилась среди спящих глыб и вздымающихся к небу скал. Хоть и извилистая, дорога эта имела естественный вид, вписываясь в рельеф, с горловинами-коридорами; было видно, что ходили по ней веками.

– Врата пустыни! – объявил Дональд, когда мы тронулись в путь.

Он указал нам на гору, усеянную валунами. Тогда я подумал, что, преодолев это препятствие, мы выйдем на ровную местность. Ничуть не бывало! За каменной стеной высилась другая, за ней еще одна и еще… Мы пересекали массив, на преодоление которого мог уйти не один час. Отрезвленный, я умерил изначальную прыть, подлаживаясь к ритму. Образовалась организованная колонна: Абайгур с верблюдами шел впереди, Дональд замыкал шествие.

«Где-то ждет меня мое истинное лицо».

Как пробралась эта фраза в мой мозг?

За завтраком Сеголен спросила, нет ли у кого из нас зеркала.

– Я не собираюсь краситься, – сказали женщины.

– Я не собираюсь бриться, – подхватили мужчины.

Все были ошарашены: оказалось, что никто не запасся этим предметом.

– Ни один из нас десять дней не увидит своего лица! – заключила Сеголен.

Эта перспектива ей не нравилась; меня же она привела в восторг.

У меня всегда были сложные отношения с зеркалами. Если детство мое их игнорировало, отрочество не дало мне отвернуться от них. Сколько дней посвятил я изучению себя? Это не был нарциссизм, скорее растерянность. Я не понимал… Я тщетно искал связь между человеком в зеркале и собой; у него разрастался торс, ширились плечи и бедра, тогда как внутри я не менялся. Мало того что его метаморфоза следовала непостижимому мне плану, она совершалась, в то время как я не желал ее, не контролировал, даже не предвидел. Доколе это будет продолжаться? Я полагал себя жертвой абсурдной неизбежности – роста. Что связывает эту плоть, принимавшую форму мужчины, и меня? Ребенок, исчезавший из зеркала, оставался во мне, более того, он оставался мной.

Когда процесс был завершен, я без особого энтузиазма смирился с тем, что проживу свою жизнь в этом мускулистом, массивном, атлетическом теле, увенчанном круглым лицом. Между тем лицо, которое я бы сам себе дал, было бы тонким, и, выбирай я внешность, предпочел бы хрупкую, по образу моих сомнений и вопросов.

В восемнадцать лет я порвал все отношения с зеркалами, за исключением времени бритья. Когда мне случалось неожиданно где-нибудь на углу улицы или в глубине ресторана увидеть свое отражение, я удивлялся. Что за нелепица! Я так мало походил на себя…

Своим близким я никогда не поверял этого чувства неадекватности, ибо в тот единственный раз, когда я решился его высказать, девушка возразила мне: «Ты себе не нравишься? Не важно, ты нравишься мне. И я нахожу тебя красивым». Несчастная, какое заблуждение… я страдал не от этого. Красивый, некрасивый – плевать! Нравлюсь себе, не нравлюсь – какая разница? Я говорил о другом, глубинном недуге: я себя не узнавал! У меня дома было не найти ни псише, ни зеркала в полный рост, только маленький квадратик в ванной комнате без окон.

«Где-то ждет меня мое истинное лицо».

Фраза возникла вскоре после полудня. Потом вернулась. На ходу она становилась навязчивой. Крутилась, крутилась, крутилась в голове.