Отец мой, литовский шляхтич Павел Веренич, владел застенком Стахово, что в двенадцати верстах от Пинска. Владение это давало ему от силы полторы копы грошей в год деньгами и оброк, которого едва хватало на прокорм семьи – посему он был несказанно рад, когда пан Бартош Годлевский, исполнявший при его милости князе Василии должность киевского подстаросты и ведавший набором в надворную хоругвь князя, предложил ему место казацкого десятского с жалованьем в шесть коп грошей в год, стол и обиталище. Обручился он с моей будущей матерью в тот год, когда сейм княжества включил Инфлянты в состав Литвы, а свадьбу они сыграли аккурат накануне начала войны с Москвой. Тогда его милость князь Василий в Литву не двинулся, битва при Чашниках прошла без русских хоругвей Киевского и Волынского воеводств – что, правду сказать, ничего не изменило, князь Роман Сангушко тогда сумел разбить войско Оболенского.

Но это мы пропустим, полагаю, историю той войны и Люблинской унии вы, пане Стасю, наверняка знаете. Как знаете и то, что уния та решительно изменила всю жизнь воеводств русских – Волынского, Киевского, Подольского, Брацлавского – по решению воеводских сеймов перешедших под руку польского короля. Именно тогда и брошены в землю были те семена раздора и братоубийства, которые через много лет проросли войной и разрухой….

Впрочем, я несколько отвлёкся. Вернусь к своему повествованию.

Отец мой участвовал в несчастливой для князя Василия осаде Чернигова, когда умерла моя мать. Отец не посмел бросить войско в годину опасности – и хоронить мать пришлось мне, совсем юному отроку. Ох, пане Стасю, не приведи Господь ещё раз испытать такое горе, да ещё в таком нежном возрасте…. По все ночи напролёт я плакал, подушка моя была сродни кому озёрной ряски – а днём я распоряжался подготовкой к похоронам, отпеванием, погребением, поминками…. Я очень рано повзрослел. В десять лет я перестал быть ребёнком.

Межевой комиссар участливо кивнул:

– Вижу, пан Славомир, тяжкая судьба ваша…

Шляхтич грустно улыбнулся.

– Не жалиться я намерен, пане Стасю, но рассказать вам подлинную историю рокоша Наливайки – какую вам никто более не расскажет, потому как не осталось ни в Литве, ни в Польше, ни в Москве тех, кто стоял у его начала. Смерть, пане Стасю – лучший хранитель тайн и секретов….

Так вот. Впервые Северина Наливайко я встретил в апреле восемьдесят четвертого года – я, с вашего позволения, буду считать по европейскому летоисчислению, московский календарь от сотворения мира не больно в ходу здесь, в порубежье – когда отец привёл меня к каштеляну острожскому просить для меня места казачка в надворной хоругви. Мне как раз должно было исполнится пятнадцать лет, и отец решил, что военное поприще – лучшее, что он может мне избрать, тем более – к тому времени он был помощником сотника, слову его внимали даже верхние острожские бояре, с князем Василием – к тому времени переменившем имя на Константин, в честь отца – он знался довольно близко.

В палатах у каштеляна – тогда это место занимал пан Ян Закревский, известный среди казаков своей справедливостью, за три года до этого потерявший левый глаз у Шклова, в несчастной для нас битве с войском Дмитрия Хворостинина – мы и столкнулись с Наливайкой.

Я очень хорошо помню эту встречу. На скамье у дверей в покои каштеляна сидел высокий, статный мужчина лет тридцати, в алом, отороченном куньим мехом, доломане – платью по тем временам крайне редкому, их носили в основном те, кто бывал в турецкой земле или в Венгрии. Они с отцом хорошо знали друг друга – что я понял по крепкому дружескому рукопожатию и доброй улыбке, которой Северин одарил моего отца. Из последовавшего разговора я понял, что пан каштелян вызвал Наливайку для назначения на должность сотника дворовой сотни – второй по важности чин в надворной хоругви. Из их беседы я понял также, что мой отец весьма почтительно относится к Наливайке – что было несколько удивительно, принимая во внимание, что они были почти равны по службе.