– Прошло всего пять дней…

– Прошло уже пять дней, Брук! Не обманывай себя! Она не вернется!

Из глаз полились слезы. Как ни силилась она остановить их, до крови кусая губы, ничего не получалось. Ей тоже плохо – больно и плохо – от одной мысли о том, что больше никогда в ее комнату не войдет разукрашенная, словно проститутка, дочь и не начнет выговаривать ей очередные претензии. Пусть уж лучше так. Пусть уж лучше она будет кричать, бить посуду, ломать все на своем пути, устраивать истерики и скандалы – лишь бы вернулась.

Брук впервые узнала, как удивительно тихо может быть дома. И ей это не нравилось. А ведь когда-то она наслаждалась этой тишиной и ценила моменты, когда могла побыть одна. Это было прекрасно на короткие минуты, но не дни. И тем более не годы.

Дарен молчал и болтал в стакане остатки виски. Он не смотрел на нее – не мог. Знал, что она плачет, и что не хочет, чтобы он был свидетелем этому.

– Ты не думаешь, что это… мы во всем виноваты? – Наконец он поднял на нее глаза.

– Что? О чем ты говоришь?

– О той аварии. Это как… как какой-то смертельный пазл. Складывая кусочек за кусочком, ты получаешь… аварию. После которой… ты сама знаешь.

– Я не понимаю тебя.

Удивительно, но эта мысль действительно не приходила ей в голову, и Брук с трудом понимала, что он пытается сказать. Конечно, всплывали мысли о том, что они неправильно ее воспитали, но ведь не это стало причиной катастрофы? Или все-таки…

– Она наша дочь. И мы не справились. Мы просто не справились, Брук. Не смогли. Может быть, слишком были заняты друг другом. И своими делами. Я компанией, ты своей студией. Оставалось ли место в наших сердцах для того, чтобы там жила еще и наша дочь?

– Ты говоришь ужасные вещи, – прошептала она. Слезы высохли – от них не было и следа. – Ты не можешь винить меня. Не можешь винить себя. Мы же пытались! Разве мы не пытались?

– Плохо пытались, – Дарен усмехнулся, вытряс из помятой пачки сигарету и с наслаждением затянулся. Он знал, что она не решится ему что-то сказать. Не сейчас.

Жена действительно ничего не сказала. Протянув руку, она взяла сигарету и вопросительно посмотрела на него. Вспыхнул огонек зажигалки, зашипел загорающийся табак, горло Брук раздирал вонючий дым. Она не переносила его, но должна была признать – он действительно успокаивал. И треск тлеющей в дрожащих пальцах сигареты – тоже.

– Ты думаешь, надо было отправить ее в интернат? – задумчиво спросила она.

– Не знаю. Честно – не знаю. Я просто постоянно чувствую, как меня сжирает изнутри чувство вины. Ты думаешь, это когда-нибудь пройдет?

– А ты хочешь, чтобы это прошло? – вздрогнула Брук.

– Нет.

– Но это пройдет. Ты же знаешь, – тихо прошелестела одними губами женщина и кинула бычок в стоявшую на тумбочке кружку с недопитым цветочным чаем.

Он поднял на нее глаза и долго смотрел, словно пытаясь найти там ответ на давно мучащий его вопрос.

– А я не хочу, чтобы это прошло.

Не говоря больше ни слова, Дарен Доэрти вышел из комнаты.

В один день все изменилось. Уже прошло десять дней со дня аварии, дочери все не было, а муж внезапно затих. Он перестал пить. Перестал заходить к ней в комнату, словно боялся, что она увидит то, что он собирался сделать. И она бы увидела – будь только у нее силы встать с этой дурацкой кровати. Преодолеть эту боль и решиться, пусть ползком, но увидеть его. Возможно, что-то можно было бы изменить.

Когда Брук Доэрти наконец-то встала с кровати, ее мужа было уже не узнать. Бледное, заросшее лицо говорило не только о трагедии, но и решимости. Какая ирония! Именно это слово он назвал тогда, стоя на балконе в ее сороковой день рождения. Она просила – умоляла – сходить к врачу или хотя бы поговорить с ней, выгрузить все, что накопилось, что терзало и мучило, но он только отстранялся и уходил в свой кабинет, куда – даже его несносная дочь это знала – нельзя было заходить никому, кроме него самого.