И во дворе стало тихо, и в доме примолкли.

– Ну! – крикнул, сердясь, полковник.

Боковое окошко с треском распахнулось, и, взвизгнув, вывалилась из него сдобная белая девица.

– Получили – рас-хо-ди-ись! – весело и грозно пропел Лазорев, наезжая конем на толпу. – Зачинщика мне!

Толпа отшатнулась к воротам.

– Чтоб всех вас не пороть – зачинщика! – улыбался с коня Лазорев.

Ему стало и впрямь весело – вот и бунту конец.

– Не трусь! – прикрикнул на толпу. – Князь-то ваш в Сибирь небось вас разбежится загнать, а я и заступлюсь. Одного выдайте. Умели бунтовать – умейте повиниться. Что?! Жидки на расправу?

– Чего разговорился-то? – крикнул Лазореву рыжий мужик. – У тебя бы невесту силой отняли, ты бы небось тоже не молчал.

– Ты еще со мной мериться вздумал! – Кровь бросилась в лицо Лазореву. – Ах ты, разговорчивая скотина! – Выхватил из ножен саблю.

Мужик нагнулся, поднял камень – и все. Полковник Лазорев провалился во тьму, как в прорубь.

Савве приснился кузнечик. Стоит, как мужик, и косу точит, зеленый, с крылышками, и глазки черные на затылке, но ростом с мужика, и коса у него мужицкая.

Чжик, чжик! – звенит коса под бруском.

Открыл Саввушка глаза, и дух у него занялся. Прострадал он вчера с Енафой до третьих петухов и спать завалился в ясли – сил не было на сушила лезть.

Чжикала не коса в зеленых лапках кузнечика, то бились в деревянной бадье струи молока. Енафа доила корову, подоткнув за поясок подол платья. Вся девичья красота была перед глазами Саввы, и он таращился, не смея ни спрятаться, ни зажмуриться.

Корова переступила с ноги на ногу.

– Стой ты! – хлопнула ее по коленке Енафа и увидала над яслями всклокоченную голову Саввы.

– Ох! – сказала девушка и обмерла, не зная, куда ей деваться, а Савва встал в яслях как столб.

Постоял-постоял, перешагнул жердину, обошел корову, схватил Енафу, поднял, отнес в ясли…

Корова потянулась мордой к Енафе, лизнула мокрым шершавым языком в шею.

– Голубка моя! – Енафа одной рукой гладила корове морду, другой закрыла лицо и расплакалась.

– Ты что?! – выбираясь из яслей, перепугался Савва. – Ты что?

– Сты-ы-ы-дно, – всхлипывая, прошептала Енафа. – Уйди, бога ради!

Савва послушно побрел прочь, но в дверях катуха, взявшись руками за притолоку, подтянулся вдруг, повисел и, медленно опустив ноги на землю, повернулся к яслям.

– Нет уж, не пойду один. Вместе пошли.

– Куда?!

– К батюшке, матушке.

– Ой! – схватилась Енафа за голову. – Господи!

– Ничего, – сказал Савва, садясь перед Енафой на корточки. – Поколотят да и поженят.

– Саввушка! – Енафа ткнулась головой милому в плечо. – Стыдно-то уж очень.

– Стыдно, – согласился Савва и вздохнул. – Я сам скажу… Да ведь со всеми этакое приключается.

– Со всеми! – повеселела Енафа, поглаживая корову, и опомнилась: – Молоко-то!

С бадьей молока, рука в руке, грохнулись у порога на колени Енафа с Саввой.

– Чевой-то? Чевой-то?! – всплеснула руками Пелагея, мать Енафы.

– Товой-то! – Смех, как сок, брызнул из Настьки.

– Пошла под печку! – Малах, не глядя, треснул Настьку по тощей заднице и строго сказал жене: – Чего расчевойкалась, икону материнскую снимай, благословим детей наших.

У мужика в августе три заботы: и косить, и пахать, и сеять. Поп Василий обвенчал Савву с Енафой в первый же августовский день, на Маковея, а свадьбу Малах пообещал сыграть, как с полем уберутся. Да и Савве не хотелось сплоховать. Он заканчивал в Рыженькой второй колодец. Работал на Малаха, а вышло, что на себя.

Авива и Незван Саввушкиному счастью радовались. Всё поглаживали его, всё глазами ему посвечивали. А без Саввушки вздыхали, на дорогу смотрели, на синие леса по горизонту.