Колесницы наши остановились между эшафотом и трибуной с местами для высших лиц судебного и полицейского ведомства. Позже мне рассказали, что там разместились аккредитованные сотрудники русских и иностранных газет, военный агент итальянского посольства и некоторые другие члены дипломатических миссий. Толпа заколыхалась и загудела, узрев государственных преступников. Нас отвязали и свели с повозок к телегам, на которых стояли приготовленные для нас пять чёрных гробов, а затем подняли по крутой лестнице на эшафот. Высокий чёрный помост с перилами был оснащён справа двумя столбами с поперечной перекладиной – виселицей, на которой болтались под ветром пять верёвок с петлями, а напротив лестницы – тремя позорными столбами, к ним сразу подвели и приковали Желябова, Перовскую и Михайлова. Я обратил внимание, что Тимофей сделался, противу своего возбуждения в начале пути, апатичен, ступал как Каменный гость, а лицо его застыло. Средство оказывало действие. Я вдруг стал спокоен. Шум толпы отдалился от меня. Слышался стук крови в ушах и мои шаги, будто единственным проводником звука сделались кости ног. Я погрузился в самосозерцание и уже плохо помню, что происходило дальше. Обер-секретарь Попов зачитал краткий приговор. Забили барабаны. Я воспринимал происходящее словно из-под воды. На помост взошли священники, мне дали поцеловать крест, и я машинально выполнил ритуал, хотя не испытывал ни малейшего сомнения в отсутствии загробной жизни, которая мне не грозит.

– Вы атеист! – ужаснулся Савинков.

– Именно так, – подтвердила голова. – Бога нет. Смерть не есть начало увлекательного путешествия, а конец всему. Моё существование – лучшее тому доказательство.

Поражённый Савинков не знал, что ответить. Оставшийся один на один с головой цареубийцы в полумраке огромной норы под прикрытием земляной толщи, он оказался в полной власти невидимых пут Кибальчича.

– На нас надели саваны. Накинули башлыки, чтобы люди не пугались искажённых агонией лиц висельников. Когда мне на лицо упал мешок, я перестал воспринимать вообще что-либо. Меня куда-то подтолкнули и втащили на возвышение. Вероятно, это была скамья под петлёй. Саму петлю, как её затягивали, как я мог её чувствовать, я не помню.

Помню оглушительный хруст в ушах, боль, вспышку и темноту во гробе.

Голова помолчала с открытым ртом. Из пасти, чуть шипя, вырывался воздух.

– Меня откопали товарищи ночью на Преображенском кладбище. Могилы не охранялись. У меня оказалась сломана шея. Тимофей Михайлов задохнулся в петле, он был крупный человек и ему требовалась большая доза снадобья. Остальные были мертвы по естественным причинам. Царский режим победил. Все, кто видел нашу смерть, не встретили нас живыми.

– Когда-нибудь это место расчистят, – горячо сказал Савинков. – Позорные постройки снесут, а на их месте выстроят какой-нибудь балаган.

– Детский театр, – цинично пошутил Кибальчич, но осовестился. – Простите за юмор висельника.

– Ничего-ничего. Едва ли такое кому придёт в голову, – Савинков спохватился и от смущения поперхнулся. – А что было дальше?

– У меня был запасной план и имелось всё приготовленное на этот случай. Ещё в медицинском институте я много раздумывал о поддержании жизни отделённой от тела головы и спроектировал установку, которая будет способна производить это действие. С Андреем Ивановичем Штольцем и другими техниками «Народной воли» мы собрали приборноаппаратный комплекс и опробовали различные питательные вещества на кошках, собаках и, под конец, на чухонцах как наиболее близким к человеческому существу биологических образцах. Полли… Аполлинария Львовна снабжала мою работу от своих щедрот, равно как прочую революционную деятельность. Установка хранилась на даче. С золотыми руками Штольца привести её в действие было возможно в кратчайший срок, и когда моё практически бездыханное тело было доставлено с Преображенского кладбища, волей Центрального Комитета было решено довести дело попрания государственной казни до конца. Я очнулся на стеклянной доске, здесь, в подвале, под напряжённым вниманием верхушки партии. Штольц подал из баллона воздух в голосовой аппарат, и я издал крик боли.