– Над чем это ты потешаешься? – с подозрением спрашивает миссис Белл.

– Представила себе, как вы будете кататься по полу, если стул сломается, – чистосердечно отвечает Кэт.

– Вот нахалка! – восклицает миссис Белл, пристально глядя на нее широко раскрытыми глазами, однако не находит что ответить, и Кэт, похихикав, возвращается к своей овсянке.

Теперь, чтобы поесть, Кэт приходится сосредотачиваться странным образом. Сосредотачиваться на том, чтобы не замечать, что она делает. Если она ощущает запах, структуру пищи – наступает краткий миг удушья при глотании… Тогда ею овладевает паника, и есть невозможно.

– Я все думаю, за что тебя посадили? – произносит наконец миссис Белл. – Не иначе как за наглость, когда ты в очередной раз не смогла прикусить язык! И кому же ты в тот раз надерзила? – спрашивает она, стараясь придать голосу злости, но не в силах скрыть любопытства.

Однако Кэт не может ответить. При упоминании о тюрьме ее горло сжимается, и ложке каши некуда деться. Она чувствует, как овсянка поднимается, липнет к стенкам горла. Она бежит к раковине, кашляет и извергает ее из себя.

– Господи спаси! Да что с тобой такое? – восклицает миссис Белл, и ее щеки идут красными пятнами. – Неудивительно, что ты как воробей! Хозяйка об этом узнает.

– Если я буду меньше есть, она сможет здорово сэкономить, – выдыхает Кэт, утирая подбородок тыльной стороной ладони.

Миссис Белл возмущенно фыркает, когда Кэт возвращается за стол и отодвигает от себя миску с овсянкой.

– Не переводи зря еду! Отдай мне, – говорит миссис Белл и зачерпывает из миски своей ложкой. Она снова щурится на Кэт. – Что это за значок ты носишь? – Миссис Белл нацеливает палец на маленький кругляшок из серебра с эмалью, приколотый к воротнику Кэт.

– Моя медаль за Холлоуэй. Друзья вручили мне ее в знак того, что я пострадала за общее дело, – говорит Кэт, и ее пальцы тянутся вверх, чтобы коснуться медали.

– Не думаю, что этим стоит гордиться, – колко произносит экономка.

– Вы заблуждаетесь.

– В любом случае нечего так выставлять ее напоказ. Носи под одеждой, если тебе охота, но чтобы я ее больше не видела, – отрезает миссис Белл, резко мотнув подбородком.

Кэт сердится, однако делает так, как было приказано.

Кэт вызывают в гостиную после обеда, когда она поднимается к себе, чтобы немного отдохнуть. Руки у нее красные и сморщенные от мыльной пены; ногти, успевшие отрасти за неделю до переезда сюда, снова обломаны. Жена викария одета в белое муслиновое платье с рюшками по вороту, на манжетах и по подолу. В талии ее перетягивает корсет, но она все равно широкая и какая-то мягкая. Ее грудь вздымается над китовым усом, выпирает в стороны, к подмышкам. И лицо у нее такое же: широкое, мягкое, располагающее. Руки, напротив, маленькие и тонкие, пальчики с блестящими розовыми ногтями. Ножки крохотные. В туфлях на высоких каблуках она похожа на волчок.

– А-а-а, Кэт! – Эстер улыбается. – Хотела узнать, не будете ли вы так любезны отнести это на почту и отправить? Спасибо, деточка. И может быть, захватите к чаю несколько мадленок? На Бродвее есть великолепная кондитерская. Миссис Белл это не одобрит, но, поскольку она не в силах теперь замесить тесто, у меня нет выбора! – Эстер произносит эти слова с легким смешком.

Кэт берет письмо и предложенные Эстер монеты, возмущенная до глубины души, что женщина, которая старше ее всего на несколько лет, называет ее «деточкой».

– Слушаюсь, мадам, – произносит она спокойно.

Лицо у Эстер несколько омрачается. Кэт замечает, что взгляд хозяйки скользит мимо нее, к письму. Как будто она боится смотреть в глаза новой служанке.