– Я вовсе не затем на тебя смотрю! – смутилась я и вскочила с места, чтобы он не заметил, как вспыхнули мои щеки.

– А зря – могла бы попытаться. У тебя был шанс.

Я же сделала вид, что больше в упор его не вижу, и прошла мимо. Правда, достаточно близко для того, чтобы он смог поймать меня, обхватив за талию, и усадить себе на колени.

– Не дуйся. – Он легко поцеловал меня. – Неужто до сих пор не научилась различать, когда я пытаюсь пошутить?

– Кто тебе сказал, что не научилась? – Я положила руки Жене на плечи и, добившись чего хотела, с обожанием глядела в любимые черные глаза. – А тебе бы следует научиться понимать, что дуюсь я лишь для того, чтобы ты меня обнял.

– А тебе кто сказал, что я не научился?

Мы улыбнулись одновременно, и на этот раз я поцеловала его сама. Легким прикосновением губ теперь не обошлось, мы немного увлеклись и очнулись только от вскрика Катюши от двери.

– Ой! – ахнула она, однако тотчас выйти не поторопилась. – Я, право, думала в столовой убрать да спать лечь пораньше.

Я как ужаленная вскочила на ноги, чтобы оправить юбку. Один чулок Женя все‑таки успел отстегнуть, и он гармошкой ниспал к щиколотке. Я готова была со стыда сгореть.

– Вы не будете уже кушать? Можно убирать? – невозмутимо поинтересовалась Катюша.

– Будем, Катя, будем, ты иди… иди, пожалуйста, куда‑нибудь!

Даже Ильицкого ей удалось смутить.

– Как скажете, – фыркнула она, кажется, обидевшись.

Когда Катюша вышла, я мучительно закрыла лицо руками. Потом отняла ладони, поглядела на Женю, и оба мы прыснули со смеху – сразу стало легче.

– Ну вот, – упрекнула я его, – ты говорил, что Катя безнадежна, а она даже вызвалась помыть посуду.

– Как думаешь, может, теперь она сама уволится? – не разделил он моей радости.

– Тише! Услышит, нехорошо будет…

Я подошла к двери и, не дыша, приоткрыла – Катюша с той же невозмутимостью удалялась в судомойную и уже закрывала за собой. Огромнейший плюс нашей горничной, который перекрывал многие‑многие недостатки: Катя была совершенно нелюбопытна. Ей и впрямь не было до нас дела, ни капельки.

– Ушла, – прокомментировала я.

– Тогда зови снова, пока она не передумала – надобно все же убрать. – А на мой вопросительный взгляд развел руками: – Лида, мне и впрямь следует поработать, но я обещаю, что управлюсь быстро. Не скучай.

– Постой‑ка…

Надо признать, я только сейчас, поняв, что он вот‑вот направится в кабинет, вспомнила о незнакомке и злополучной записке, оставленной на Женином столе.

– Утром, едва ты ушел, к нам заглянула женщина… Искала тебя.

Он нахмурился.

– Брюнетка, совсем молодая. С родинкой на щеке.

– Я не знаю такой, – с сомнением пожал плечами Женя. – Она представилась? Быть может, адресом ошиблась?

– Нет, она искала именно тебя – назвала твое имя.

– Она сама назвала мое имя или согласилась, когда его назвала ты?

Я запнулась, припоминая. И правда… это я уточнила у нее, ищет ли она Евгения Ивановича, а незнакомка лишь подтвердила. Когда я счастлива, то становлюсь глупой как пробка… Разумеется, следовало настоять и выпытать, кто она такая, а не выдавать всю подноготную об Ильицком!

– Должно быть, действительно ошиблась, – заключил по моему растерянному взгляду Женя. – Или, если она, говоришь, совсем молода, вполне возможно, что это одна из моих вольных слушательниц.

– Вольных слушательниц?

– Да. Я ведь упоминал, что с недавних пор университету предписали допускать на лекции и девиц – вольными слушательницами. Такая глупость… Я даже с руководством ссорился. Зачем, скажи мне, этим девицам история Балкан?

Я давно уже уперла в бока руки, глядела на Ильицкого из‑под бровей и ждала, когда же он намекнет, что удел женщины – это Kinder, Küche, Kirche, Kleider[1]. У меня много чего имелось сказать по этому поводу.