Потому что ни с кем я ещё так весело не ел салат из одной огромной миски. Реально – тазик оливье в подарок на Новый год.

Потому что она подхватывала цитаты, которые я вечно сую в свою речь, когда волнуюсь.

А как она заливисто и откровенно смеётся! Не хихикает льстиво, не гогочет грубо, не давится смехом, пытаясь казаться утончённой. Она смеётся легко и весело, потому что ей реально смешно то, что я рассказываю.

У нас похожее чувство юмора!

Утром позвонила Аллочка – жена отца, и устроила истерику, что мне срочно нужно забрать Маньку. Потому что моя собака её укусила! И если я прямо немедленно не приеду, то несчастное животное выкинут на улицу.

Вот тварь!

Манечка не отравились бы!

В огромном доме отца не нашлось, видите ли, места для крошки-собаки на денёк!

Я подоткнул одеяло сладко спящей Асе. Жалко было будить! Написал записку и положил на тумбочку у кровати, придавив книгой.

Полюбовался немного тенями от ресниц на бархатных щеках красавицы и, вздохнув, побежал к машине. За час-полтора успею обернуться туда-обратно!

12. Одиннадцатая глава

Два дня я ела, спала, обложенная котами, и снова ела. Ещё немножко помогала по ерунде всякой.

К примеру, мама по какой-то древней непонятной причине, скорее всего, отдавая дань привычке, перебирала купленную гречку. Высыпает на стол и ловко разгребает пальцем колючие крупинки в разные стороны.

Или сама прядёт вычесанный с трёх котов пух. Вначале начёсывает, аккуратно, чтобы волосинки лежали желательно в одну сторону, небольшие скрутки из пуха. А затем вытягивает из них нить на веретено, запуская его характерным движением, словно волчок.

Это похоже на волшебство.

Такая женская магия. Зимняя.

Сядешь с ней рядом, и пока руки делают простую и монотонную работу, можно проговорить все свои печали и проблемы. И боль отступает. Наматывается в клубочек, чтобы стать варежками или поясом для папиной спины.

– Не спеши, дочь. Не гонись за призраками. – тихо приговаривала мама, скручивая в одну спрядённую нить с двух веретён, пока я их придерживала, чтобы не путались между собой.

– Мам, мне почти тридцать! – в сердцах воскликнула, не ожидая сама от себя, что прорвётся наружу моё отчаяние.

– Василиса, я пока ещё помню, когда тебя родила! Не выдумывай! Тоже мне, возраст – двадцать пять лет! Совсем девчонка! – усмехнулась мамочка.

– Скажешь тоже... – я смутилась от своего порыва и отвернулась бы, но нужно держать внимательно эти вёрткие штуки.

– Самое время жить. В двадцать пять ещё горит задор и авантюризм в крови, но уже пробиваются зачатки разума и осторожности! Оглянись вокруг! – тепло взглянула на меня, будто погладила мама.

– Ма, я чувствую себя на тридцать пять... И мне хочется закуклится. – тяжело призналась, опуская глаза.

– Ну и дура! А я чувствую себя на тридцать пять, и мне хочется летать! – усмехнулась мама, и завершив свой клубочек ловко закрепила конец нити.

Она встала и аккуратно собрала образовавшийся вокруг нас мусор. А затем, приподняв руки, сделала несколько танцевальных движений из латины, подпевая тоненьким голосом.

– Ты нянчилась со своим мальчиком Женечкой, вот и придавило тебя материнским инстинктом, – вышел на звуки маминого пения папа и, подхватив мамочку, завершил движение и чмокнул её в щеку, удерживая в объятиях.

– И что мне делать? – я так и сидела на стуле с веретёнами в руках.

– Наслаждаться каждым днём своих юных двадцати с хвостиком лет! И делать глупости! – улыбнулась мне мама.

– Не дёргайся, судьба и на печке найдёт, или делай, что должно, а там будь, что будет – вторил ей папа.