Вот уже второе лето Гаю удавалось полюбоваться на нее тогда, когда солнце лишь начинало золотить ее лицо и цвет ее кожи почти совпадал с цветом волос. Скоро ее волосы станут светлее лица, но пока она была словно отлита из белого золота.

Поймав его взгляд, она улыбнулась с едва различимой тенью самодовольства.

– И ты уверен, что не смог бы ее там потерпеть?

– Уверен. Не спрашивай почему. Не смог бы, и все.

Анна продолжала улыбаться, хотя в глазах у нее отразилось легкое замешательство – пожалуй, даже раздражение.

– Жаль отказываться от такого проекта.

Гай в душе уже распрощался с «Пальмирой», и теперь ему было досадно лишний раз обсуждать свое решение.

– Я ее просто ненавижу, – тихо проговорил он.

– Ненависть – очень дурное чувство.

Гай отмахнулся:

– Я ненавижу ее уже за то, что мы сейчас здесь говорим о ней!

– Прекрати!

– Она собрала в себе все, что достойно ненависти, – продолжал Гай, глядя прямо перед собой. – Иногда мне кажется, что я ненавижу весь мир. Непорядочность, бессовестность… Именно таких, как она, люди имеют в виду, утверждая, что Америка никогда не повзрослеет, что в Америке процветает порок. Она из тех, кто смотрит пошлые фильмы, играет в них, читает журналы про любовь, живет в одноэтажном домишке и заставляет мужа работать на износ, чтобы покупать и покупать в рассрочку, разбивает семью соседей…

– Хватит! – воскликнула Анна, отшатнувшись. – Ну что ты как маленький!

– И мне противно вспоминать, что я когда-то любил ее, – закончил Гай.

Они с Анной остановились, глядя друг на друга. Он должен был признаться в этом здесь и сейчас. Он хотел добавить ее неодобрение к своим несчастьям, возможно, даже хотел, чтобы она развернулась и ушла. Такое уже случалось, когда он вел себя глупо.

Анна ответила тоном, который всегда пугал его, – холодным и отстраненным, словно была готова покинуть его навсегда.

– Порой мне кажется, что ты ее до сих пор любишь.

– Прости меня, – проговорил Гай с улыбкой, и Анна смягчилась.

– Ах, Гай… – Она снова протянула ему руку. – Когда же ты повзрослеешь?

– Я где-то читал, что с эмоциональной точки зрения человек никогда не взрослеет.

– Мне все равно, что за ерунду ты читал. Люди взрослеют. И я костьми лягу, но тебе это докажу.

Гаю вдруг стало хорошо и спокойно.

– А о чем еще мне теперь думать? – спросил он, понизив голос.

– О том, что совсем скоро ты будешь от нее свободен, вот о чем!

На верху одного из зданий виднелся большой розовый знак, Гаю вдруг захотелось спросить у Анны, для чего он там. Ему захотелось спросить, почему рядом с ней все становится простым и понятным, но гордость не позволила ему задать этот вопрос. К тому же вопрос все равно был риторический, ответ на него Анна не смогла бы облечь в слова, потому что сама была на него ответом. Так сложилось с их первой встречи, когда Гай увидел ее в тусклом освещении подвального этажа Нью-Йоркского института изящных искусств. Дождливым днем он притащился туда и не нашел ни одной живой души, кроме фигуры в красной китайской накидке с капюшоном. У нее он и спросил дорогу. Накидка повернулась и сообщила: «В аудиторию девять-а можно попасть с первого этажа. Так что зря вы сюда залезли». И рассмеялась так весело, что он почему-то вспыхнул от злости. Потом он понемногу научился улыбаться ей, преодолевая робость, и презрительно поглядывал на ее новенький зеленый автомобиль с откидным верхом. «Живя на Лонг-Айленде, начинаешь понимать необходимость автомобиля», – отвечала на это Анна. Впрочем, в те дни Гай на все смотрел презрительно. На те или иные курсы он записывался с одной целью: убедиться, что знает больше преподавателя, а если нет, то стремился как можно скорее заполнить пробел в знаниях и уйти. «Ты думаешь, кто-то поступает сам, без связей? Не волнуйся, если окажешься бездарем, тебя выкинут в первый же семестр!» Наконец она его убедила, и Гай на год пошел учиться в престижную архитектурную академию в Бруклине. Отец Анны знал кого-то в тамошнем руководстве.