В первом из очерков Юрия Ильича есть такое наблюдение: «А вскоре “Юность” напечатала рассказ Анастасии Ивановны “Зимний старческий Коктебель” – путевой очерк об этой поездке… На многих произвела впечатление ее смелость – в таком возрасте отправиться в столь неблизкие края. Но еще больше читавших восхитила свежесть восприятия, внутренняя свобода, с которой эта вещь была написана. Теперь имя Анастасии Ивановны уже не замалчивалось. “Литературная газета”, например, посвятила целый подвал разбору художественных достоинств рассказа. У меня же он вызвал чувство, какое бывает, когда стоишь за спиной художника, преобразующего увиденное в пейзаж на полотне. Точность рисунка, мазок за мазком… Небо и пространство, люди и деревья волшебным образом оживлены, и кажется, это всегда будет существовать, хотя уже темнеет, многие разошлись по домам и совсем по-другому легли тени деревьев»[7].

«В зимнем старческом Коктебеле» мы наблюдаем всё ту же материнскую заботу «лирической героини», от лица которой ведется повествование, обращенное к ее спутнику. Но она, эта забота, куда менее настойчива и отмечена, может быть, большим уважением. Не любовным, а дружеским чувством… Тот же мотив, но намного слабее, выражен в очерке, посвященном путешествию с Юрием Ильичом в Голландию.

Оба очерка (это именно очерки, не рассказы) писались «синхронно событиям»; наверное, оттого особенно слышен тон исповедальной откровенности, свойственный Анастасии Ивановне со времен еще ее первых, основанных на дневниках книг. Писательница обращает пристальное душевное внимание на встреченных и в горести и в радости людей, на окружающий их интерьер или пейзаж. И тут же из ее памяти возникают стихи сестры Марины, Мандельштама, вспоминаются лица, события, даты глубочайшего прошлого – реминисценции к раннему детству, юности. Анастасия Ивановна – при полной свободе своего пера – вспоминает, по ходу действия, множество имен. Для нее в жизни многое – важно!.. На память приходит эпизод из ее «Воспоминаний»: старшая сестра Марина говорит о том, что нужно пригласить фотографа, чтобы он снял покончившего с собой студента Бориса Бобылева. При этом она произносит пронзительные слова: надо его запомнить, «не упустить – туда». Так и Анастасия Ивановна свою жизнь, свои встречи «фотографировала» тонким пером, и жизнь оставалась в сетях ее строк – живой. Совершенно по-другому, хотя и так же дневниково, написан очерк Анастасии Ивановны «Моя Эстония». Более двадцати лет Анастасия Ивановна, избегая жары летней Москвы, ездила в Эстонию, в Кясму. Там снимала скромное жилье – комнату с террасой, ходила на прогулки через лес к морю, к берегу Финского залива. В этих поездках для нее особенно важно было посещение женского монастыря в Пюхтице, в котором она неизменно окуналась в холодный святой источник. Однажды Анастасия Ивановна приехала в монастырь не летом, а зимой – на Рождество. Свое посещение позднее она описала в маленьком очерке, названном «Монастырский источник». В нем писательница приводит один характерный эпизод, изложенный ею несколько иначе, чем в «Моей Эстонии». Когда писались эти строки, Анастасии Ивановне было около ста лет…

«…После обеда я подошла к Игуменье, прося ее благословения.

– Матушка, разрешите ли вы мне зимой окунуться? Мне идет восьмидесятый год.

– С верой? Конечно! – ответила Игуменья. – Наши женщины каждый день купаются. Смотрите: седее вас, – а такие розовые…

Я обрадовалась и пошла в купальню с обеими спутницами – хотя они окунаться не собирались. Стоя над черной водой, уже раздетая, я себя спросила: