Рыбы, о рыбы, только вы готовы составить мне компанию.

Внезапно я ощущаю мощный прилив зависти к рыбам. Их жизнь такая простая, такая чистая, в ней есть только одно направление – против течения. Им не нужно задумываться, не нужно разбираться с бесконечным множеством возможных решений. Но если бы я жил так, как они, то, вероятно, все равно бы жаловался. Человек никогда не доволен тем, что у него есть.

Внезапно у меня появляется желание плюнуть в себя – за любовь к себе, жалость к себе, увлечение собой, за я-мне-мое. Но в итоге я ничего не делаю.

Я смотрю на одну рыбу: поток выталкивает ее из стайки – один раз, второй, третий. Она отстает, но затем, бешено размахивая хвостом, возвращается на свое место.

Твою мать. Жизнь – тяжелая штука.

Но погодите.

Почему это всегда одна и та же рыба? Почему ее траектория и движения всегда те же самые?

Я жду, не мигая.

Две минуты спустя та же самая рыбка снова отплывает прочь от стайки, снова яростно бьет хвостом, снова возвращается на свое место.

Я беру камень.

Он пролетает сквозь голографическую рыбу и падает на дно канала.

В моей руке не осталось ничего, даже песчинки.

Моя реабилитация завершена. Я лечу обратно – с не таким уж здоровым разумом и не таким уж счастливым телом. Самолет еще не взлетел, но часть пассажиров уже храпит.

По крайней мере, хоть кто-то полностью восстановился.

Я думаю о том, как вернусь в бетонные джунгли и продолжу борьбу с конкурентами, также сжимающими время, и внезапно эта мысль вызывает у меня отвращение.

Самолет взлетает. Все: города, дороги, горы, реки – превращается в маленькую шахматную доску с частично окрашенными клетками. В каждой клетке время течет быстрее или медленнее. Люди внизу сбиваются в толпу, словно муравьи в муравейнике, которым управляет невидимая рука; они делятся на несколько групп, втискиваются в несколько клеток; время пролетает мимо рабочего, бедняка, жителя «третьего мира»; время ползет для богачей, для бездельников, для «развитых стран»; время замирает для руководителей, идолов, богов…

Вдруг передо мной появляются две пухлые детские руки. В сжатых кулачках – весь мир.

– Левый или правый?

Я смотрю на левый кулак, затем на правый. Я напуган. У меня нет ориентиров, которые позволят сделать выбор.

Я слышу издевательский смех.

Резко наклонившись вперед, я хватаю оба кулака и с усилием разжимаю их. Оба пусты, оба – ложь.

– Господин, господин!

Меня разбудила симпатичная стюардесса. Я наконец вспоминаю, откуда у меня этот сон. В детстве надо мной издевался двоюродный брат – отнимал у меня конфету, а затем заставлял угадывать, в какой она руке. Он обожал эту игру, потому что я всегда медлил, мне всегда было сложно сделать выбор.

– Господин, вы хотите газировку, кофе, чай, или что-то еще?

– Вас.

Она краснеет.

Я улыбаюсь ей.

– Просто кофе, черный.

Это – единственный выбор, который у меня остался.

Лето в Шэнчженьском заливе длится десять месяцев. Мангровые болота окружают залив, словно свернувшаяся кровь. Год за годом они усыхают и гниют, словно ночь цвета ржавчины, скрывающая множество преступлений.

К востоку от мангровых зарослей и к северу от порта Хуанган, между Шэньчжэнем и Гонконгом находится деревня Шацзуй, в которой я остановился.

Я прячусь здесь уже полгода. Субтропическое солнце жарит сурово, но за последнее время я стал даже бледнее, чем раньше. Пять деревень – Шацзуй, Шатоу, Шавэй, Шанша и Сяша – или, буквально, «Песчаный рот», «Песчаная голова», «Песчаный хвост», «Верхний песок» и «Нижний песок» – образуют большие и плотные бетонные джунгли в самом сердце района Футянь. Названия деревень создают ощущение того, что ты находишься в пасти огромного мифического монстра по имени «Песок», который все еще жив, несмотря на то что ему отрубили голову.