Он снова напряженно вгляделся в лицо Веспасии, отыскивая признаки неловкости или стыда за него, но увидел только глубокий интерес.

– Однако ненависть общественности была физически ощутима, – продолжал он, – и я опасался, что суд в таких обстоятельствах не сможет оставаться на высоте справедливости. И пытался – поверьте мне, Веспасия, – предотвратить это. Я не спал много ночей, так и этак прокручивая все в мыслях каждую мелочь, но не нашел ничего – ни слова, ни действия, – что мог бы поставить под сомнение.

Он опустил глаза, потом снова посмотрел на нее.

– Прайс выступал отлично – как, впрочем, и всегда, – но в границах своих формальных обязанностей. Защитник Бартон Джеймс вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к защите. Он не шел напролом и вроде бы считал, что его клиент виновен, но, думаю, во всей Англии не нашелся бы адвокат, который верил бы в обратное…

Создавалось впечатление, что Квейд сгорбился, словно хотел укрыться от постороннего взгляда внутри себя самого. Веспасия хорошо понимала, что воспоминания о том суде все еще для него очень болезненны. Но она его не прерывала.

– Все было так… поспешно, – продолжал Телониус, поднимая бокал и вертя его в пальцах за ножку; свет бриллиантовыми искрами преломлялся в хрустале с красной жидкостью. – Законность процедур соблюдалась неукоснительно, но у меня постепенно усиливалось ощущение, что все желают признания Годмена виновным, дабы поскорее его повесить. Общество требовало отмщения за совершенное святотатство; оно напоминало голодного зверя, рыскающего у дверей зала суда в ожидании жертвы. – Квейд взглянул на Веспасию. – Наверное, я мелодраматичен?

– Немножко.

Он улыбнулся.

– Вас там не было, иначе бы вы поняли, что я имею в виду. Вокруг царило всеобщее возбуждение, чувства были воспалены, в воздухе носилась угроза для всех, кто вздумал бы отстаивать справедливость. Я был всем этим напуган.

– Никогда прежде не слышала от вас подобного признания, – удивилась Веспасия. Это было так не похоже на мужчину, которого она помнила. Странно, он казался одновременно и более уязвимым, чем прежде, и более сильным.

Телониус покачал головой.

– Но я никогда и не испытывал такого чувства, – признался он тихим голосом, полным удивления и боли. – Веспасия, я серьезно обдумывал возможность совершения незаконного действия, чтобы дать основание для повторного слушания дела до Апелляционного суда, без истерии, когда чувства уже поостыли бы. – Он глубоко вздохнул. – Я мучился вопросом, можно ли назвать мое поведение отчужденным, безответственным или даже нечестным, если я все пущу на самотек; может быть, я обыкновенный трус, который предпочитает справедливости видимость законности?

Говори Веспасия с другим человеком, она сразу же возразила бы, но тогда откровенный разговор превратился бы в банальную беседу, что отдалило бы их друг от друга, а Веспасия этого не хотела. Да, она могла бы вежливо оспорить его признание, проявить формальную любезность, но это была бы ложь. Телониус – очень порядочный человек, но в душе он так же подвержен страху и смятению, как и всякий другой. И для него возможность ошибиться и уступить была не исключена. Отказывать ему в понимании того, что он может проявить слабость, означало бы предательство. Это все равно что оставить его в отчаянии одиночества.

– А вы когда-нибудь принимали решение, в правильности которого были абсолютно уверены?

– Полагаю, это зависит от цели и средств ее достижения, – задумчиво ответил Телониус. – Одно верно: эти два понятия никогда нельзя разделять. Нет в природе такого явления, как цель, совершенно не зависящая от средств, которые используются для ее достижения. – Говоря это, он зорко наблюдал за выражением ее лица. – В сущности, я сомневался, имею ли право сознательно отменить следствие по делу из-за того, что оно вызывает такие яростные чувства и вершится так поспешно, чего лично я не одобрял. Понимаете, я не считал, что Аарон Годмен невиновен, – я и сейчас не думаю так. Равно как и не считаю, что представленные свидетельства были изложны или сфабрикованы. Меня лишь мучило ощущение, что полиция действует скорее под влиянием эмоций, без той беспристрастности, которая требуется при исполнении долга.