Одежда музыкантов была с претензией на красоту и роскошь, а по сути: грязное тряпье. Один из мужчин был в жутко засаленном бархатном костюме, из которого не только торчали нитки в местах швов, но и вместо кружевных манжет остались жалкие клочья. Пятен на костюме было столько, что в сумраке разобрать настоящий цвет было просто невозможно: он казался болотно-коричневым. У этого мужчины в руках был продолговатый деревянный ящик с натянутыми струнами. Пожалуй, ближе всего этот инструмент был к гитаре, вот только звук издавал не слишком приятный, какой-то пластмассовый.

Второй, совсем молодой юноша, при обычных холщовых штанах, носил старую красную парчовую жилетку. Его инструментом было нечто вроде металлической дудочки. Третий, самый пожилой из всех, был одет лучше остальных. Его костюм, не слишком и драный, раньше однозначно принадлежал богатому горожанину. Плотная шерстяная ткань с бархатными вставками, пожалуй, выглядела даже солидно. Но, ощущая, что он не так наряден, как его спутники, этот мужчина нацепил на грудь две красных атласных розетки с полинявшими перьями. Его инструментом было неизвестное мне сооружение: что-то среднее между барабаном и бубном.

Баронессу выкатили в коляске, барону поставили стул. Слава Богу, ни меня, ни баронета никто танцевать не звал. Мы оставались зрителями. Осенний вечер был достаточно прохладен, и я зябко поежилась, стоя за спинами хозяев дома.

Шум “оркестранты” производили адский и не слишком музыкальный, но благодаря этому самому барабану в местной «музыке» был задан определенный ритм, под который двигались гости. Все они: и молодые, и пожилые, собрались в круг и взялись за руки. Так в хороводе они и танцевали, дружно топая ногами, повинуясь ритму и периодически сбиваясь в центр общей плотной кучей. Похоже, там, в тесноте и давке, подвыпившие мужчины позволяли себе кое-какие вольности, потому что несколько раз раздавались радостные женские взвизги.

Баронет, все это время стоявший рядом со мной, внезапно встрепенулся и, не говоря ни слова, пошел куда-то в сторону. Я машинально проводила его взглядом: далеко он не ушел. Остановившись у каменного заборчика, опоясывающего двор, он перегнулся через барьер и начал блевать.

Танцы продолжались часа полтора, не меньше. Я смертельно устала и так как толком не ела, меня начало потряхивать от холода. Наконец прохладу почувствовала и подвыпившая баронесса. По ее команде гости вернулись в дом.

В зале за это время расставили подсвечники и зажгли свечи. Со стола убрали все мясное и рыбное, зато теперь он был уставлен белыми булками, пирогами, небольшими пиалками с медом и вареньями. В углу лакей шумно открывал третью бочку пива.

Оттого, что я четко понимала, чем кончаются свадьбы, страх и состояние отупения наваливались все больше и больше.

Похоже, когда гости покидали пиршество и выходили во двор, многие из них последовали примеру моего мужа и опорожнили желудки. Иначе я просто не понимаю, куда в них влезло такое количество жратвы. Тем не менее даже мужчины охотно ели пироги, запивая пивом, а уж женщины и вовсе развлекались от души: они макали эти пироги и булки в мед и облизывали пальцы так, что меня чуть не стошнило: за весь день никто ни разу не вымыл рук.

Первой завела беседу о Свидетельницах баронесса Штольгер. Обращаясь к матери барона, она произнесла:

-- Ну, почтенные родители, пир вы закатили на славу! А раз уж меня в Свидетельницы пригласили, то и первой я подарок вручить должна. Эй, Гронт, заноси! – теперь она смотрела куда-то в сторону входной двери, где сразу появился крепкий мужик-слуга, несущий в руках нечто, завернутое в мешковину.