Катя Голикова хоть и была человеком с большим сердцем и волонтёром с семилетнем стажем, частенько поражала своей бестактностью. Не меня, конечно, но остальных людей – да.

Вот и тетю Нюру поразила так, что у той даже рот приоткрылся от возмущения. Пару секунд замешательства, и уборщица недовольно заметила:

– Договоришься ты когда-нибудь, девочка! Придет за тобой Карачун и утащит навсегда в свое ледяное жилище. Он не любит тех, кто неуважителен. В особенности, к природе.

– Ага, конечно, – противно сказала Катя.

Махнув на нее рукой, уборщица потопала к выходу.

– Как-то жестко ты с ней, – заметил я, украшая елку мишурой.

– Кто бы говорил, – огрызнулась Катя. – Ты сам со всеми жесткий и противный. Ни разу за два года учебы не улыбнулся. Высокомерия хоть отбавляй. И только когда на Альку Логунову смотришь, хоть что-то в тебе меняется: взгляд становится другим, более тёплым. Градуса на 1,5.

– Правда?

– Правда. Я уже ни раз замечала.

Так это что же, Голикова за мной следит? Зачем же?

– А ты что, влюбилась в меня? – пораскинув мозгами, спросил я.

Щеки у Кати сразу же порозовели.

– Упаси боже! – чересчур громко произнесла она. – Кому ты нужен? С тобой ни поговорить нормально, ни посмеяться. Чурбан бесчувственный.

Спорить было бессмысленно. Из-за своей алекситимии я действительно был бесчувственным. Вернее, безэмоциональным. Врач сказал, что это из-за того, что у меня плохо развиты миндалины и посоветовал мне больше общаться со сверстниками и есть миндаль, который якобы стимулирует рост миндалин. Вот только я рос в глухой деревне, где из моих ровесников было всего три человека, которые не хотели иметь со мной, странным сиротой, ничего общего. И на орехи у меня аллергия.

После смерти мамы, которую я совсем не помню, так как она умерла, когда я был младенцем, заботиться обо мне стал папин брат – дядя Слава. Хотя, заботиться – это сильно сказано. Лет до пяти он худо-бедно вырастил меня, а после этого дяде Славе было плевать на меня. Он увлекся алкоголем, и не обращал на меня внимания, так что я был полностью предоставлен самому себе.

Местные дети, которых было в нашей деревне всего ничего, встретили меня негативно. Им не хотелось общаться с тем, кого собственный дядя называл «чудилой» и «тупицей». Несколько раз получив по спине палками и камнями, я перестал им навязываться. Ни обиды, ни злости я не испытывал, потому что не знал, что это такое. Я мог лишь видеть и запоминать эмоции, но понять их у меня не получалось.

Предоставленный самому себе, я бродил по деревне как неприкаянный и изучал окружающий меня мир так, как мог.

Однажды ночью мне никак не давала уснуть соседский щенок. Он без конца тявкал, скулил и выл, не давая мне провалиться в блаженный сон.

Решительно встав с постели, я оделся и вышел из дома. Завидев меня, щенок пару раз тявкнул и завилял хвостом.

– Хватит выть, а то шею сверну, – сказал я собаке.

Щенок тявкнул и замолчал, а я вернулся домой и лег в еще не остывшую постель, однако спустя несколько минут глупая собака снова начала выть.

Тогда я вернулся и сделал то, что пообещал. Вот только действовал не слишком осторожно, и меня заметил сосед, который вышел покурить. Он схватил меня за шиворот и, ругаясь, потащил к дяде.

Сонный и пропахший табаком и спиртом, дядя не сразу понял, что говорит сосед, но, проследовав за ним и увидев мертвую собаку, отвесил мне пощечину и в сердцах бросил:

– Да лучше бы ты помер вместе со своей матерью, чудовище! Будь добор, облегчи мою жизнь: сходи и убейся где-нибудь!

Сказав это, он вернулся в дом и заперся. Я же, постояв над телом щенка и толком не понимая, что плохого я сделал, развернулся и пошел к пруду, что раскинулся на краю деревни.