– Готово, – буркнул он.

Амелия повернулась, глядя на него с таким настороженным видом, что он почувствовал себя соблазнителем невинных девушек.

Удивительно, но его это нисколько не огорчило. Он предложил ей руку.

– Проводить вас назад?

Она кивнула, и Томас внезапно ощутил очень странную и настойчивую потребность… знать, о чем она думает.

Забавно. Его никогда не интересовало, что думают другие.

Но он не стал спрашивать. Он никогда этого не делал, и потом, какая в этом надобность? Рано или поздно они поженятся, и не важно, что они думают, не так ли?

Амелия никогда не предполагала, что румянец смущения может оставаться на щеках в течение целого часа, но, очевидно, ее щеки все еще горели, поскольку, когда вдовствующая герцогиня встретила ее в холле приблизительно через час после того, как она присоединилась к Элизабет и Грейс в гостиной, ей хватило одного взгляда на лицо Амелии, чтобы ее собственное лицо буквально побагровело от ярости.

И теперь она стояла, вынужденная молчать, пока герцогиня изливала на нее свое негодование, повысив голос до впечатляющего крещендо:

– Черт бы побрал эти чертовы веснушки!

Амелия вздрогнула. Леди Августа и раньше бранила ее за веснушки, хотя их число никогда и не превышало десятка, но впервые ее гнев перешел в богохульство.

– У меня не появилось ни одной новой веснушки, – возразила Амелия, удивляясь, как Уиндему удалось избежать этой сцены. Он исчез, как только проводил ее, с пламенеющими щеками, в гостиную, оставив на растерзание своей бабки, которая любила солнце не больше, чем летучая мышь.

Впрочем, в этом была своеобразная справедливость, поскольку Амелия испытывала к вдовствующей герцогине не больше симпатии, чем к летучей мыши.

Леди Августа отпрянула, пораженная ее репликой.

– Что ты сказала?

Амелия не испугалась и не удивилась ее реакции. Никогда раньше она не возражала герцогине. Но похоже, в последние дни Амелия перевернула новую страницу в своей жизни, предполагавшую если не нахальство, то некоторую дерзость и упрямство. Поэтому она твердо повторила:

– У меня не появилось новых веснушек. Я пересчитала их перед зеркалом.

Это была ложь, но она доставила Амелии истинное удовольствие.

Рот леди Августы сжался в узкую линию, как у рыбы. В течение десяти секунд она сверлила Амелию свирепым взглядом, что было на девять секунд дольше, чем требовалось ранее, чтобы заставить Амелию очень сильно смутиться, и затем рявкнула:

– Мисс Эверсли!

Грейс буквально выскочила из гостиной, благо дверь, ведущая в холл, была распахнута.

Но вдовствующая герцогиня, казалось, не заметила ее появления, продолжив свою громогласную тираду:

– Неужели никому нет дела до нашего имени? До нашего рода? Бог свидетель, я единственная в этом проклятом мире, кто понимает всю важность… все значение…

Амелия в ужасе смотрела на нее. На мгновение ей даже показалось, что леди Августа сейчас заплачет. Это было невозможно. Амелия была уверена, что вдовствующая герцогиня биологически не способна на слезы.

Грейс шагнула вперед и обняла вдовствующую герцогиню за плечи, поразив всех.

– Мэм, – успокаивающе произнесла она, – у вас был трудный день.

– Ничего подобного, – огрызнулась герцогиня. – Он был каким угодно, но только не трудным.

– Мэм, – снова сказала Грейс, и Амелия опять восхитилась ее ласковым спокойным тоном.

– Оставь меня в покое! – рявкнула герцогиня. – Мне надо думать о династии. А ты никто и ничто!

Грейс отпрянула. Амелия видела, как она судорожно сглотнула, но не могла сказать, что это – близость слез или признак ярости.