Проходя через Ковбойскую, я увидел, что телевизор тихонько показывает «Случай в Окс-Боу». Толпа на экране смотрела, как собираются вешать троих человек: они, связанные, сидели в седлах. Я невольно застыл, загипнотизированный зловещим действом: натягиваемые веревки, выстрел, ржание лошадей, судороги незримых тел за экраном. Я знал: это не по-настоящему – но все равно.

В темную комнату, постукивая когтями, притрусил Очхорик.

– Привет, Очхорик, – бросил я, не отрываясь от экрана. Они так и не показали тел – лишь три тени, безмолвно скользящие по земле.

Привет.

– Я буду скучать по тебе.

Он тоже воткнулся в телевизор.

Куда ты собрался?

У меня мелькнула мысль: уж не расскажет ли он все доктору Клэр, если ему ответить – но я тут же осознал всю смехотворность подобной логики. Он же собака, не наделенная способностью к человеческой речи.

– В Смитсоновский музей.

Здорово.

– Да, – согласился я. – Но мне все равно не по себе.

А зря. Не надо.

– Ладно.

Ты вернешься?

– Да, – сказал я. – Почти наверняка.

Это хорошо. Ты нам нужен.

– Правда? – спросил я, поворачиваясь к нему.

Пес ничего не ответил. Мы еще некоторое время вместе смотрели кино, потом я обнял его, а он лизнул меня в ухо. Нос, уткнувшийся мне в висок, казался холоднее обычного. Я снова взялся за чемодан, кое-как умудрился упихнуть туда блокнот доктора Клэр – и распахнул дверь.

Снаружи царила предрассветная безмятежная ясность, какая бывает, пока инерция жизни не успела окончательно подхватить новый день и потащить его за собой. Воздух еще не пропитался обрывками разговоров, пузырьками мыслей, смехом и брошенными исподволь взглядами. Все кругом спали – их идеи, надежды, скрытые замыслы запутались в мире снов, а он оставался ясным, свежим и холодным, как бутылка молока в холодильнике. Ну, то есть, спали все, кроме отца – он встанет минут через десять, если уже не встал. При этой мысли я поспешно скатился со ступенек.

На фоне медленно набирающего синеву неба плотными черными тенями вырисовывались горы Пионер-маунтинс. Я десятки раз пристально разглядывал и зарисовывал эту границу – зазубренный горизонт, за которым земля раскрывалась навстречу пустоте атмосферы – я видел ее всякий раз, выходя из дому. И все же тем утром и при том освещении неясная демаркационная линия между черным и синим, между здешним и нездешними мирами вдруг показалась мне совершенно незнакомой, как будто горы таинственным образом взяли и поменялись местами за одну ночь.

Я зашагал вперед по росистой траве. Ботинки мгновенно промокли. Полуволоча-полутаща увесистый чемодан, я вдруг осознал, что целую милю до железной дороги таким манером не одолею. Может, угнать нашу машину – старенький фургончик «форд-магнус», насквозь пропахший формальдегидом, собачьей шерстью и клубнично-мятной жевательной резинкой, которую повсюду рассовывала доктор Клэр? Не стоит, пожалуй, это привлечет к моему исчезновению нежелательное внимание.

Немножко подумав, я обогнул дом, опустился на четвереньки – и ура! – нашел, что искал: старую детскую тележку Лейтона, красный «Радио Флайер», весь покрытый паутиной и изрядно покореженный после того, как Лейтон скатился в нем с крыши, но вполне в рабочем состоянии.

Поразительно – но чемодан прямо идеально вписался между погнутыми красными стенками – как будто все эти изгибы и впадины специально подгоняли по его форме.{62}

По дороге вниз, ухабистой и неровной, мне пришлось изрядно повозиться с тележкой – она так и норовила съехать налево, в канаву.

– Ну что ты там забыла? – выговаривал я ей. – Ты просто вагон пустых обещаний какой-то.