На развязке «Калифорния-Кросс» он ради раннего ланча зашел в паб и выбрал в корзине готовых закусок два кругляша сандвичей с сыром. Трое мужчин, с головы до ног покрытых штукатурной пылью и потому похожих на привидения, обсуждали работы в ремонтируемом ими доме. Несколько пьянчужек оторвались от своих пинт, чтобы взглянуть на Гарольда, но эта дорожка никогда его не влекла, и, к счастью, он ни с кем здесь не был знаком. Забрав ланч и лимонад, он не мешкая направился к двери и, выйдя в пивной садик, зажмурился от атаки солнечных лучей. Едва он поднес ко рту стакан, как в рот потоком хлынула слюна, и, вонзив зубы в сандвич, Гарольд ощутил, как вкусовые сосочки его языка мощно взорвались от пикантности сыра и хлебной сладости, словно он насыщался впервые в жизни.

В детстве Гарольд старался есть как можно беззвучнее. Отец терпеть не мог слышать, как он жует. Иногда он молчал, лишь зажимая уши и закрывая глаза, будто сын воплощал для него головную боль, а бывало, обзывал Гарольда свинтусом. «Яблоко от яблони недалеко падает», – замечала ему мама, вывертывая из мундштука сигаретку. «Это все нервы», – слышал Гарольд от соседа. После войны многие начали чудачить. В детстве ему порой хотелось прикоснуться к отцу, постоять с ним рядом, чувствуя на плече тяжесть мужской руки. Он тогда был бы не прочь порасспросить о том, что же случилось еще до его рождения и почему папины руки дрожат, когда он берется за рюмку.

«Чего это пацан так пялится на меня?» – спрашивал иногда отец. Мама легонько щелкала его по костяшкам пальцев, словно прогоняя с них муху, и говорила Гарольду: «Ну, перестань, сынок. Иди, поиграй на улице».

Гарольд изумился тому, что до сих пор все это помнит. Наверное, все дело в ходьбе. А может быть, тот, кто путешествует не на машине, а на своих двоих, видит гораздо больше, чем просто пейзаж.

Солнце теплым душем обливало голову и руки Гарольда. Он снял тапочки и носки под столиком, где никто не мог их увидеть или унюхать, и осмотрел стопы. Пальцы повлажнели и стали угрожающе малиновыми. Кожа на том месте, где задник прилегал к пятке, воспалилась, там уже налился тугой волдырь. Гарольд погрузил своды стоп в мягкую траву и прикрыл глаза, чувствуя утомление, но зная, что спать нельзя. Если замешкаться надолго, потом будет трудно тронуться с места.

– Отдыхайте на здоровьичко.

Гарольд обернулся в испуге оттого, что наткнулся на знакомого. Но это оказался всего-навсего держатель паба – он частично затмил Гарольду солнце. Трактирщик был такого же высокого роста, как Гарольд, но шире в плечах. Одет он был в футболку-регби, длинные шорты и сандалии, которые почему-то казались Морин похожими на корнуэльские пирожки. Гарольд поспешно всунул ноги в тапочки.

– Ничего-ничего, не беспокойтесь, – довольно-таки громко сказал трактирщик, не двигаясь с места.

Гарольд и раньше замечал, что многие рестораторы считают своим долгом создавать видимость беседы, пусть и односторонней и к тому же чрезвычайно, по их мнению, увлекательной.

– В хорошую погодку всем так и неймется чем-то заняться. Взять хотя бы мою жену. Стоит солнышку пригреть, и она готова перемыть все кухонные шкафы сверху донизу.

Морин была готова драить круглый год. «Порядок сам собой не сделается», – бурчала она и, бывало, начинала драить там, где только что навела чистоту. Невозможно было никуда ступить лишний раз – хоть по воздуху летай. Гарольд, тем не менее, помалкивал – держал свое мнение при себе.

– Что-то я вас тут раньше не видел, – сказал трактирщик. – В гостях?