Как красиво он вел — небрежно, но уверенно.
Как завораживал его низкий тихий голос.
Времени не существовало.

Оно появилось только в тот момент, когда мой телефон завибрировал в кармане, я достала его, и недовольный голос мужа спросил меня, долго ли я собираюсь еще торчать на работе.
Я совершенно искренне ответила, что почти дома, посмотрела на время — и ахнула.

Тогда — и сейчас — самое сложное рядом с ним — это следить за временем. Оно ведет себя, как надутый и отпущенный шарик. Носится во всех направлениях, путает нас и нервирует наших близких.
А мы — не чувствуем его.
Когда…
Когда Герман ведет губами по моей шее, останавливается в ключичной ямке, ладонью сдвигает платье с плеча — и движется дальше, оставляя влажные горячие следы, мгновенно леденеющие под дыханием кондиционера.
Вдыхает мой запах, задерживая его в легких, и тогда я спрашиваю:

— Значит, ты меня не бросаешь?
— Нет, — голос глухой, и после резкого ответа — мягкий поцелуй. — Я уже пробовал не раз. И достаточно умен, чтобы понять — снова не выйдет. Пока ничего не изменится.
— Разве уже не изменилось? Сегодня.

Он молчит.
Касается губами моей кожи — раз, другой, третий.
Не отвечает.
Как это меня бесит.

— Что ты скажешь сегодня вечером?
— Что ты скажешь своему мужу, если он узнает?
— Это мое дело.
— А это — мое. Каждый из нас несет свой грех в одиночку.

Моя ладонь лежит на его твердой груди под белоснежной рубашкой. Где-то там бьется сердце Германа, которое принадлежит…
Кому?
Красивый. Холодный.
Резкий запах розмарина, который должен был своей неожиданностью смягчить строгий образ Германа, но только подчеркнул его.

— Ты слишком мужчина, — говорю я, и кожей чувствую его удивление. — Слишком упрям. Слишком скрытен.
— Я привык решать все проблемы сам.
— Конечно. И не рассказывать о том, что собираешься сделать. Я готова умолять тебя на коленях, но помню, что это не работает. Нет ни одного способа прогнуть тебя.

Герман качает головой. Молча.

— Интересно, знает ли Полина такие способы?

Его пальцы судорожно сжимаются на моих бедрах.
Я нарушила один из наших негласных запретов — не говорить о семье.
Мы говорили о моей семье один-единственный раз, но тогда между нами еще ничего не было. И ни разу — о его.
Словно нарушенный запрет ломает реальность — снова слышу жужжание телефона, лежащего на столе. Отклоняюсь, чтобы взглянуть на экран.
Там снова надпись «Жена».
Уже пора?

Жужжание смолкает, но тут же коротко звякает пришедшее сообщение. Выхватываю взглядом имя — «Маруся», вскакиваю и хватаю телефон.

«Маруся распорола ногу стеклом, едем в Склиф».

Герман вырывает его у меня, быстро читает сообщение несколько раз — я вижу это по движениям его зрачков — подхватывает со стола кожаную папку и говорит уже от двери:
— Едем!

Он нетерпеливо мотает головой в сторону дверного проема, а я так и стою у стола, будто примороженная.
— Я тоже?.. С тобой? Она же... Полина... Она все поймет!

В глазах Германа — чернота.
Я совершенно не понимаю, что он чувствует сейчас.
И не понимаю, что он хочет от меня.