Я прикрываю глаза, чувствуя, как его жесткие сухие ладони скользят по моим бедрам до коленей и потом обратно. Он разводит пальцы, сграбастывая меня пятерней, кончики пальцев продавливают кожу до боли.

Цепляясь за его плечи, я откидываю голову назад и ловлю воздух приоткрытым ртом. Медленно выдыхаю и снова смотрю в его бесстрастное лицо. Впалые щеки, прямой нос, упрямый подбородок — Герман, конечно, красив. Но мало ли красивых мужчин на свете?
Почему именно он?

— Ты не странная, — Герман приподнимается, чтобы коснуться губами моей шеи, и вся моя кожа разом, вспышкой, становится в миллион раз чувствительнее от его поцелуя. — Я как-то думал об этом и пришел к выводу, что на самом деле любовь — это очень редкое чувство.

Это так неожиданно, что я смеюсь, но осекаюсь, вдруг уловив то, что он еще не произнес.

— На самом деле, ее мало кто испытывает, — говорит Герман, и, черт возьми, я понимаю, что он имеет в виду. — Лишь редкие счастливцы — сверхчувствительные или творческие. Они потом описывают ее остальным: создают картины, музыку и стихи, вдохновленные любовью. Ставят ее в центр мира. Описывают так, что обычные люди завидуют такому опыту.

— Чему тут завидовать… — бормочу я.

Ослепляющий свет.
Пробитая насквозь грудь.
Ликование в степени безумия.
Самозабвение и самоотречение.
Стирающая твою личность боль, когда она уходит.

— Слишком талантливо описывают, — поясняет Герман. — Нормальному человеку все это и даром не нужно, но — редкость же! Яркая игрушка! Как это, у соседа есть — а у него нет? Поэтому они имитируют любовь, придумывая себе чувства по мотивам прочитанного и услышанного о ней. Повторяют за героями, учатся у них. Только личный комфорт все равно важнее. Поэтому их «любовь» никогда не мешает нормальной жизни.
— А настоящую любовь… — уже понимаю, куда он ведет.
— А настоящую они называют неврозом, болезнью, отклонением. Норма — это состояние большинства, — Герман говорит это цинично и холодно, слегка пожимает плечами. — Их больше.
— Ты говоришь страшные вещи.
— Почему? — удивляется он. — Любовь — вот что страшно. Никто бы не хотел, чтобы их жизнь была разрушена ураганом или землетрясением. Ты бы отказалась от любви, если бы могла?
— Да! — отвечаю я без раздумий. И тут же меняю ответ: — Нет!

Герман проводит пальцами по моему лицу, по векам, принуждая закрыть глаза.
И переспрашивает тихим-тихим шепотом:
— А если бы тебя спросили до того, как все началось?..

Отказалась бы я?

От мучительной сладости прикосновений, от которых потом горит кожа — сутками, неделями помня ожоги поцелуев.

От леденящего страха — что все узнают, что однажды мы не сможем остановиться и бросим все, что дорого, лишь бы быть вдвоем, или что это выжигающее чувство однажды уйдет так же внезапно, как пришло.

От теплой уверенности, уюта, ощущения родного дома, спокойствия, которое разливается между нами, когда мы вместе, когда мы наедине — словно все наконец правильно, наконец так, как должно быть.

От выкручивающего внутренности чувства вины — перед мужем, перед Полиной, перед нашими детьми, перед родителями и друзьями.

От смысла существования, от считанных минут настоящей жизни, от слияния обнаженных нервов — шокового, реального, божественного.

Отказалась бы я?

— Да. Да. Да.

Ради того, чтобы прожить нормальную жизнь с любимым мужем и детьми.
Без потрясений, выбора, боли.
Я бы отказалась.
От Германа.

— А я нет.

20. Тогда. Что мне с ними делать?

Когда все началось?
Когда мы, почти незнакомые люди, мимолетные приятели, которым толком и поговорить не о чем, вдруг провалились в кроличью нору, ведущую совсем в другой мир.