– Твой брат? – недоверчиво переспросила Селеста. – Пи-Джи?

Она знала, кто такой Пи-Джи, хотя перешла в среднюю школу через год после того, как он ее окончил. Все в Ашервиле и окрестных городках знали, кто такой Пи-Джи Шеннон, еще до того, как тот стал знаменитым писателем. Он был самым молодым кватербеком[9] в истории школьной футбольной команды, звездой, усилиями которой команда трижды побеждала в своей группе. Учился он на «отлично», на выпускном вечере выступал от имени класса, сразу же располагал к себе людей – красивый, обаятельный, остроумный.

И еще одно обстоятельство не позволяло связать труп в багажнике с Пи-Джи: его доброта. Он участвовал во всех благотворительных акциях церкви Богородицы. Когда заболевал кто-то из друзей, Пи-Джи приходил к нему первым с маленьким подарком и пожеланием скорейшего выздоровления. Если друг попадал в беду, Пи-Джи тут же оказывался рядом, стараясь помочь. В отличие от других школьных спортивных знаменитостей, Пи-Джи никогда не зазнавался, не мнил себя чем-то особенным. С большим удовольствием общался с сутулым, близоруким президентом шахматного клуба, чем со здоровяками-баскетболистами, не позволял себе пренебрежительного отношения к более слабым, чем грешили многие спортсмены.

Пи-Джи был лучшим братом в мире.

Но при этом и жестоким убийцей.

В голове Джоя эти факты никак не могли ужиться. Они сводили его с ума.

По-прежнему стоя на коленях на верхней алтарной ступени, Джой отпустил холодное запястье мертвой женщины. Прикосновение к ее плоти мистическим образом трансформировалось в откровение: ему открылась истина. И оставила потрясенным. Он словно лицезрел таинство святого причастия: превращение хлеба в святую плоть Иисуса Христа.

– На тот уик-энд Пи-Джи приехал домой из Нью-Йорка, – сообщил Джой Селесте. – После колледжа он устроился помощником редактора в большом издательстве. Рассматривал эту работу как плацдарм для прыжка в кинобизнес. Мы отлично провели субботу всей семьей. Но в воскресенье, после мессы, Пи-Джи уехал. Намеревался пообщаться со школьными друзьями, вспомнить золотые денечки, поездить по окрестностям, любуясь красками осенней листвы. «Приму долгую ностальгическую ванну», – как он говорил. Во всяком случае, ничего другого о его планах на день мы не знали.

Селеста повернулась спиной к алтарю. То ли больше не могла смотреть на мертвую женщину, то ли боялась, что Пи-Джи прокрадется в церковь и набросится на них, застав врасплох.

– По воскресеньям мы обычно обедали в пять часов, но на этот раз мама решила дождаться его, а он появился только в шесть, уже после наступления темноты, – продолжал Джой. – Извинился, сославшись на то, что заболтался с давними друзьями. За обедом сиял, сыпал шутками – чувствовалось, что возвращение в родные пенаты прибавило ему энергии, влило в него новые силы.

Джой накрыл голую руку свободным концом пленочного савана. В руке, пробитой гвоздем и выставленной на всеобщее обозрение на алтаре, ему виделось что-то непристойное, пусть церковь Святого Фомы и секуляризировали.

Селеста молча ждала, ей хотелось услышать все до конца.

– Оглядываясь назад, становится понятно, что в его поведении в тот вечер проглядывало что-то маниакальное… его распирала какая-то темная энергия. Сразу после обеда он помчался в свою комнату в подвале, чтобы собрать вещи. Поднялся уже с чемоданами, поставил их у двери черного хода. Ему не терпелось уехать, потому что погода испортилась и путь предстоял длинный, до Нью-Йорка он в лучшем случае добрался бы в два часа ночи. Но отец не хотел отпускать его. Господи, он так любил Пи-Джи! Отец принес альбомы с фотографиями, на которых запечатлел футбольные триумфы Пи-Джи как в школе, так и в колледже. Ему хотелось вспомнить прошлое. И Пи-Джи подмигнул мне, как бы говоря: «