Потом началась и кончилась вечерня. Отслужив, отец Давид, вышел в подряснике и с крестом: «Ну, пойдемте». Так мы пришли к тете Додо, а потом приходили каждый день, пока не отбыли в Джвари.

Грузия началась для нас как чудо и праздник, и он еще длился.

Тетя Додо показала нам, что такое аджапсан-дали. Мы ели это пряное блюдо и постные пирожки и после знойного перехода выпили по шесть чашек чая с вишневым вареньем. А тетя Додо только улыбалась, приносила, уносила, наливала и с тихой радостью предлагала налить еще.

Нам было хорошо вместе в этот день, как и раньше. И мы говорили о вере, о священстве. Отец Давид рассказывал, что он и представить не мог, как это даже физически тяжело – в неделю дежурства по храму весь день крестить, венчать, отпевать, какой полной отдачи сил требует эта работа, но и какой мир нисходит после нее.

А Георгий, киновед и кинокритик, спрашивал, как я считаю, можно ли служить добру средствами мирского искусства. Я отвечала, что кино вообще чаще всего несерьезное дело, а ведать тем, как им занимаются другие, еще менее серьезно. И если бы я была мужчиной, я бросила бы всякое искусство, ни на минуту не задумавшись: любое наше занятие имеет сомнительную ценность, а священник соединяет небо и землю, Бога и человека в таинстве Евхаристии. И от человека до священника – как от земли до неба.

– От человека – до настоящего христианина, – поправил отец Давид. – Это подвиг и жертва.

А рано утром мы с Митей вдвоем шли по зеленому туннелю из старых вязов, и влажный настил прошлогодних листьев делал бесшумными наши шаги. Изредка вскрикивали, переговаривались птицы, солнце бросало сквозь листву дрожащие пятна света. Мы вышли по благословению отца Давида и перекрестили дорогу. Нам было хорошо идти, и мы пропустили поворот, потерялись и оказались на другой от монастыря стороне ущелья. Но мы верили, что Бог выведет, и Он нас вывел.

Мы вернулись в Джвари как в родной дом, по которому успели соскучиться. Все было на своих местах, только скошенную во дворе траву успели убрать в стожок, и пахло сухим сеном.

К нашему приходу игумен сам нажарил большую сковородку картошки. А Венедикт намекнул еще раз, что к другой трапезе я могла бы что-нибудь приготовить.

Я отправилась к реставраторам за советами и специями. На втором этаже застала Нонну, с тяжеловатым и будто слегка припухшим лицом, с темными глазами под припухшими веками, с сигаретой.

Храм в селении Цаленджиха. Фреска XIV в.

На другой день я сварила огромную кастрюлю борща.

Во время еды Венедикт впервые за последние несколько дней мне широко улыбнулся:

– Сознайтесь, вы просто не хотели готовить нам?

Я не созналась, я сказала, что не умела, но научилась.

Тогда игумен сказал, что человек может гордиться чем угодно; даже тем, что не умеет готовить, – странное дело. А еда как еда, обыкновенная монастырская.

После трапезы он исполнил свою давнюю угрозу, принес мне башмаки и фланелевый халат, старый, выгоревший, как подрясник Венедикта, с пятнами краски на спине и предложил в него облачиться.

– Отлично, это то, что надо, – посмеивался отец Михаил, – вы выглядите в нем безобразно. И башмаки не подклеивайте, перевяжите веревкой.

А перед началом службы он подошел ко мне в храме и молча протянул черную косынку.

И в это мгновение, когда он остановился передо мной с застывшей улыбкой и протянутой рукой, – я ощутила смысл происходящего. Этой черной косынкой с тусклыми цветами, грубым халатом, так же как иронией своей и усмешкой, игумен от меня защищался.

Мы вышли после вечерни. Теплая густая тьма обволакивала сладковатыми, дурманящими запахами трав и леса. Над черной землей, над контурами деревьев и гор сияло звездное небо. Светящееся созвездие Дракона, изогнув в половину небесного свода хвост, повисло над нами треугольником головы.