Я люблю гул шагов, наполняющий еще пустой храм. Я люблю звяканье кадила и смолистое, сизое благоуханье ладана, распространяемое вместе с кадильным звяканьем, столь же небудничное и столь же таинственное, как и все, что связано с церковным миром.
Я чту каждый молитвенный вздох, вырывающийся из верующей груди, чту каждую слезу надежды, скорби и душевного веселия, льющегося из боголюбивых очей. Ни скрежещущий скрип лестницы, которую сторож моей уездной приходской церкви приставлял, бывало, в самый торжественный момент всенощной, чтобы зажечь свечи на паникадиле, ни пресловутая дьячковская гугнивость и столь же пресловутые перебранки старух, за свою долгую советскую жизнь до исступления настоявшихся в очередях, никогда не способны были поколебать и не колеблют во мне ныне праздничного настроения, овладевающего мною в церквах.
Я верю в конечное «соединение всех»[11], о котором православная церковь молится во время каждого богослужения. Я верю в конечное братское объединение всех вероисповеданий. Но истинное искусство едино в своем конечном устремлении и вместе с тем многолико и многообразно, так, сдается мне, и живительная влага молитвы может быть разлита по разноцветным сосудам. Как ни хорошо, как ни отрадно мне в самых дорогих и милых гостях, а дома все-таки лучше. В православной церкви я у себя дома. В ней я чувствую себя не только нравственно, но и телесно укрытым от врагов видимых и невидимых. Здесь, как в отчем доме, душе моей уготованы тепло, свет и уют – «и верится, и плачется, и так легко, легко!..».
Москва 1960 – Переделкино, канун Успения 1966
Родники
Взойди, звезда воспоминанья;
Года, пережитые вновь…
Андрей Белый
Ранним вечером я часто засыпал под шелест страниц: это мать проверяла тетради учеников. Я уже знал, что она преподает в высшем начальном училище французский и немецкий языки. Давала она и частные уроки. И из-за стеньг до меня доносилось вытверженное наизусть:
Или:
А то – начало Лафонтеновой басни «Ворона и Лисица»;
– He Carbeau, a Corbeau, – поправляла мать, и в голосе ее улавливалась нотка усталого раздражения.
Я знал маминых сослуживцев: некоторых только по именам, а некоторых и в лицо. В «царские дни» мать по обязанности классной наставницы водила своих подопечных к поздней обедне в собор. Я любил «царские дни», и мне запомнилось это название, оттого что мать тогда уходила из дому позже, а возвращалась раньше обычного.
Октябрь 1917 года перевернул вверх дном даже строго размеренную, педантически упорядоченную школьную жизнь. Именно порядок-то прежде всего и полетел к черту. Планета «Русская школа» сошла с орбиты. Уроки, малые и большая перемены – все смялось, сбилось, спуталось, перемешалось. Мужское высшее начальное училище и женская гимназия слились в Единую трудовую школу. Ученики распевали на мотив «Марсельезы» кем-то наспех сочиненный гимн:
Расписание перестало быть регулятором школьного механизма. Разладился весь механизм. Часы школы то стремглав летели вперед, то надолго останавливались и замирали. Почти все уроки являли собою уроки рисования, лепки – образцы ученического искусства живописи и ваяния потом экспонировались на выставке каких-либо рукомесел, – но преимущественно уроки пения, главным образом – самодеятельные, стихийные, а математики, физики, географы зачастую присутствовали лишь в качестве безмолвных свидетелей при том, как «Вперед за свободную…» по произволу певцов сменялось с не меньшей силой ударявшим по барабанным перепонкам: «Смело, товарищи, в ногу…», а революционные песни уступали место хороводной: «Со вьюном хожу, со вьюном хожу… (Вьюном служил носовой платок.) Я не знаю, куда вьюн положить… Положу я вьюн на правое плечо…»