Первым пошёл Сумариос. Он застал нас всех врасплох, спрыгнув с корабля с копьём в каждой руке и полетев вниз прямо на матроса, с ужасом на него глядевшего. Потоки брани посыпались ему во след, так как все боялись, что оружием можно было проткнуть челнок, но он благополучно приземлился в качавшийся на волнах коракль. Мы с Альбиосом спускались осторожнее, ухватившись за цепь; бард – чтобы уберечь чехол с лирой, я – из опасения, что от падения кубарем у меня перехватит дыхание… и кровь снова пойдет горлом. Когда к нам присоединился второй матрос, хрупкий челнок оказался полон, как яйцо.

Под грузом пяти человек коракль стал более податливым, однако слишком глубоко просел в эту суровую пучину. Матросы принялись грести, и мы с отчаянной медлительностью начали отдаляться от чёрного брюха нависшего над нами корабля. У нашей шлюпки не было толком ни носа, ни кормы, и порой мы кружились в водовороте на одном месте, посреди разбушевавшейся стихии, обступившей нас водяными стенами. Когда мы наскакивали на верхушку рифа, нас отшвыривало прочь, будто камень из пращи, шлюпка вставала на дыбы и чуть не опрокидывалась. Корпус трещал по швам, и пенные волны захлёстывали за борт. Мы барахтались в этом корыте по голень в воде, думая, что тонем. Вместе с Сумариосом мы что было мочи вычерпывали воду посиневшими от холода руками. Моряки же вцепились в вёсла, налегая на них всем своим весом, чтобы продвинуться к берегу, который пропал из виду. Альбиос выкрикивал ветру какую-то отрывистую песню, то ли, чтобы подбодрить гребцов, то ли, чтобы успокоить волны. Вокруг нас в илистом море изредка выныривали головы тюленей. Они недоумевающе глядели, как мы боролись со стихией, которая их только убаюкивала.

И тут островерхие волны превратились в свитки, пена стала брызгами разбиваться о камни, и, продолжая вращаться в пируэтах, мы увидели долгожданную насыпь из булыжника и гальки. Сумариос выпрыгнул из лодки, оказавшись по грудь в воде, и стал продвигаться вперёд, порой оскальзываясь под напором волны. Одной рукой он втыкал свои копья наконечниками в илистое дно, другой держал коракль за борт, помогая направлять его. Когда вода доходила ему только до пояса, челнок стал чиркать днищем о камни. Мы с Альбиосом выбрались из шлюпки, и коракль, освободившись, снова пустился в пляс, на прощанье шибко лягнув меня по бедру, а затем умчался вдаль, унесённый отливом. Мы еле-еле доволочили до берега окоченевшие ноги. Обернувшись, мы увидели, как двое моряков мельтешили в немного забавном гавоте, неистово налегая на весла по направлению к громаде корабля.

– Пусть боги заставят Науо внять твоим словам, – прошипел барду Сумариос.

Тот два раза чихнул и жалобно высморкался.

– Коли он про нас забудет, так и издохнет, – подтрунивал он, – ну а мы наплескаемся здесь до чёртиков.

Бард пытался шутить, но дрожащие от холода губы его не слушались.

Я стал озираться по сторонам, и грудь мою насквозь пронзили иглы страха, столь же колкие, как поцелуй зимы. Я уже начал опасаться, как бы тут того и гляди не возникли старые великанши или медведи с коварными рылами, а то и длинные гивры с чешуйчатой кожей ужа и козлиными рогами. Но то, что я там обнаружил, было в каком-то смысле ещё ужаснее.

Мы очутились посреди ненастного моря, там, где кружила голову безоглядная ширь, где гневно бушевали и пенились в унылом однообразии волны. Нас занесло на берег, который едва можно было назвать сушей – всего-то узкая полоска известнякового рифа, где с трудом разъехались бы три всадника. Вокруг гремел и грохотал океан, хлопал по воде длинными лапами брызг, хлестал в лицо ледяной изморосью. Ни одного сухого камешка не было на этой глыбе: вода, пузырясь, просачивалась сквозь гальку и урчала под ногами песнь камням. Порой порывами ветра открывалась завеса тумана, и дальше за проливом виднелись сумеречные очертания острова побольше, но он казался угрюмым, пустынным и враждебным, ибо над его берегом возносился неприветливый хриплый рёв морских львов и галдящая разноголосица птиц.