– Можно, – печально улыбается Меламори. – Еще как можно. Но я не стану с тобой спорить, потому что ты всегда оказываешься прав, и это само по себе настолько ужасно, что все остальное – сущие пустяки.

После этих ее слов за столом воцарилась такая идиллия, что Триша чуть не забыла вынуть из духовки пирог с козьим сыром и садовыми сливами, но в последний момент спохватилась, и пирог выжил.

– Ладно уж, – улыбнулся Макс. – В сущности ты совершенно прав, дружище. Я тебя пригласил, мне и платить за ужин, это справедливо. К тому же, когда это я отказывался языком поработать? Но учти, я воспользуюсь случаем и попробую рассказать о том, почему мы…

Он умолк на полуслове, пристально поглядел на Лонли-Локли, тот понимающе кивнул.

– Как ты гонялся за Магистром Хаббой Хэном? А что, расскажи, действительно. Мне и самому любопытно послушать, как все это выглядело с твоей точки зрения.

– Что ж, если вы договорились, я пошел за часами, – говорит Франк. – Триша, пирог у тебя каким-то чудом не сгорел, вижу, а как насчет кофе? Не сбежит?

– Ой! – и она несется к плите.

– Напрасно ты так спешишь, – говорит ей Макс. – Ничего с кофе не сделается. В присутствии сэра Шурфа все кроме меня ведут себя прилично, даже забытые на огне пироги и напитки.

Лонли-Локли укоризненно качает головой и встает, чтобы помочь Трише принести и расставить на столе посуду.

– А я предупреждал, сэр Макс только тем и озабочен, чтобы как можно больше всякой красивой ерунды обо мне выдумать, – говорит он. – Не стоит ему верить.

Однако Триша совсем не уверена, что это была выдумка. Пирог-то действительно не сгорел, даже не пересох, хотя она совсем о нем позабыла. И кофе не сбежал, а ведь полчаса на плите стоял, не меньше. Так что…

Франк тем временем ставит на стол песочные часы.

– Можно начинать, – объявляет он. – Теперь нас никто не потревожит.

– Другое время? – понимающе спрашивает гость.

Франк, страшно довольный, что избавлен от необходимости все объяснять, кивает, а Триша опять диву дается. Прежде этим часам все гости так изумлялись, а теперь, гляди-ка, кто ни придет, всем все сразу понятно. Ну и дела!

Макс получает большую порцию пирога, и первая чашка кофе тоже ему – авансом. Отдав должное и тому, и другому, он наконец начинает рассказывать.

Эту историю я до сих пор не рассказывал никому, по крайней мере, целиком; даже заинтересованные лица знают лишь те ее эпизоды, в которых принимали участие. И не потому что все это такая уж великая тайна, тайну-то выболтать для меня – пара пустяков, дело житейское. Просто я не очень люблю вспоминать тот период своей жизни. А когда я говорю «не очень люблю», это обычно значит – «ненавижу». Вот именно тот случай.

С точки зрения стороннего наблюдателя, дела мои в ту пору обстояли превосходно – впрочем, как всегда или почти как всегда. Если бы кому-нибудь пришло в голову убить меня – не из корысти, не ради правого дела или, напротив, торжества мирового зла, а просто так, от непереносимой зависти, чтобы сердце свое исстрадавшееся успокоить, – я бы совершенно не удивился. Более того, я бы и сам с превеликим удовольствием придушил гада – не себя, любимого, конечно, а героя городских сплетен и приятельских пересудов, этого благополучного удачливого засранца, сэра Макса, с утра до ночи хрупающего мои пряники, пока я, стиснув зубы, отсчитываю удары предназначенного ему кнута. Ну, понятно, да?

Речь, впрочем, не о том.

Объяснить, что со мной творилось в те дни, непросто. Но я попробую.