Перевал был не слишком высок, но идти по нему было чрезвычайно трудно. Тропа терялась среди многочисленных обвалов, и нам приходилось то и дело взбираться на огромные кучи обломков, спускаться в глубокие провалы. Над головой, словно уменьшенные копии древних драконов, кружили терпеливые грифы – не торопясь, словно заведомо зная: обед никуда не денется, и эти глупцы скоро станут тем, кем и положено становиться забравшимся в эти места, – падалью.

Первая же ночь доставила нам немало страху: вокруг, не смолкая, душераздирающе выли какие-то твари, и мы невольно жались друг к другу у жалкого костерка, что удалось соорудить из найденных в округе немногочисленных корявых сучьев.

Чтобы заглушить отвратительные звуки, я наигрывал на лютне незамысловатую мелодию, пытаясь разрядить обстановку песней:

– Хорошая песня, – вставил Грош. – Прям про нас с тобой. Только озера здесь никакого нет, да и леса тоже…

Я продолжал:

– Неправильная какая-то песня, – заметил Грош. – Чего они боятся? Раз уж пришли – так хватай и беги!

А я пел, перебирая струны, уставившись на языки пламени:

– Чего-то мне не по себе, – кашлянув в кулак, сказал Грош. – Когда же закончится эта неприятная история?

– Вот это славный конец! – воскликнул Грош. – Хорошая награда за упорство и любознательность… – Он сделал паузу, посмотрел на меня, поднял бровь. – Что… Не конец еще?

Я помотал головой.

– Эх, да чтоб тебя разорвало! – вскричал Грош, вскакивая. – Что же это за история такая?! И без того душа в пятках, а ты про мертвые головы тут рассказываешь! Да и как этот парень мог видеть свою же голову?!

– Так в песне поется… – оправдывался я.

– Поется… А повеселее ничего нет?

Четно говоря, я никогда не задумывался, насколько жуткой может оказаться история, если поведать ее в подобающей обстановке. В родных краях песенка про семерых бродяг казалась просто забавной шуткой…

– Да есть вроде и повеселее… – неуверенно сказал я и снова запел:

– Да что же это такое! – возмутился Грош. – И это, по-твоему, – веселая песня?!

Я и сам уже понял, что весельчак из меня никудышный: еще немного, глядишь – и сам зарыдаю от страха.

– Тоже мне – поэт! – разорялся Грош. – И какой от тебя только прок, если ты даже человека развеселить не можешь?!

– Я менестрель, а не шут! – в сердцах выкрикнул я. – Мое дело – не смешить, а пробуждать в людях высокие чувства!

– Ага – желание наделать в штаны со страху! – ехидно парировал Грош.

– Да ты ничего не понимаешь, – пыхтел я. – Ты… Ты…