– Вот влипли… – тоскливо протянул Грош. – Это все ты: «За вдохновением, за вдохновением!»

– Вот еще! – возмутился я. – А кто мне предлагал объединиться для совместного грабежа?!

– Любезные, убедительно вас прошу – не начинайте, пока брат экзекутор в пыточную не подошел! – взмолился писарь, выхватывая из-за уха гусиное перо. – У меня ж бумаги нет, чтобы записать все! И чернила закончились!

– Вот и мучайся! – мстительно сказал Грош. – Всевышний все видит – отправит тебя в ад, к Проклятым, за эдакую работу!

– Не отправит, – заверил писарь. – Мне по службе ежемесячная бесплатная индульгенция положена за вредность…

Неизвестно, сколько бы мы еще препирались, если бы не заскрежетала обитая железом дверь и в пыточной не появился невысокий худощавый человек в монашеской одежде, но с каким-то свисающим с шеи массивным знаком на толстой цепи. Он подошел к столу, со стуком водрузил на него огромную чернильницу и положил рядом стопку бумаги.

– Скучаешь, брат писарь? – спросил он без особого, впрочем, интереса.

– Как тут не заскучать, без дела-то! – подобострастно осклабился писарь.

– Эй, любезный, – вежливо обратился к пришедшему Грош. – Это какая-то ошибка. Зачем мы здесь?

Вошедший не обратил на нас ни малейшего внимания. Обстоятельно усаживаясь на грубый стул с отполированной спинкой, он снова обратился к соседу:

– Как новая келья, брат писарь?

– Благодарение Всевышнему и вам, почтенный брат экзекутор! – расплылся в улыбке писарь. – Где это видано, чтобы писарю – отдельная келья! Благодарствую!

– Отпустите нас! – взмолился я. – Мы и вправду ничего не знаем! Это недоразумение!

– Мы мирные путники! Менестрели мы! – чуть ли не пропел Грош. Признаться, очень убедительно.

Но экзекутор даже глазом не моргнул. Он казался совершенно непробиваемым.

– Служи прилежно, брат писарь, и я буду ходатайствовать, чтобы тебя взяли в ученики…

– Как это великодушно с вашей стороны!

– Походишь с годик в учениках, а там, глядишь, станешь полноправным охотником на ведьм. Ну а дальше все от тебя зависит…

Смотреть на восторги писаря было невыносимо. Происходящее настолько не вязалось с романтической картиной Невендаара, которую выстроил я в своем сознании, что все это, казалось, происходит не со мной. Неунывающий Грош тем временем становился все более мрачным, и это казалось мне особенно дурным признаком. Представить, что с нами будет дальше, я просто не мог – ум отказывался впускать в воображение ужасные картины.

– Что ж, – сказал экзекутор, – начнем, помолясь…

– Хвала Всевышнему! – сложив руки лодочкой и воздев очи к закопченному потолку, проблеял писарь. – Помоги нам, грешным, в нашем праведном деле, спаси души этих несчастных грешников и открой их уста, дабы услышали мы их слова и смогли отличать правду от происков лукавого…

– Хвала Всевышнему, хвала… – довольно формально бросил экзекутор.

И впился в нас взглядом маленьких черных глаз. Странное дело – при всей пугающей колкости этого взгляда он показался мне совершенно пустым. Наверное, так смотрят не на живых людей, а на камень, когда в голове нет никаких мыслей. Или когда думают о чем-то другом, только не о том, на что глядят. А может, этот человек настолько привык смотреть на закованных в колодки испуганных узников, что они просто перестали казаться ему живыми людьми.

Я тут же представил себя мертвым и брошенным истлевать в холодном подземелье. Ничего не поделаешь, воображение поэта – опасная штука. Мне вдруг стало настолько страшно, что я лишился чувств.

…Очнулся от потока ледяной воды: надо мной стоял тот самый лысый палач, на этот раз – с деревянной лоханью в руках.