Лицо отца Макнами стало очень печальным.

– Я очень благодарен тебе, Бартоломью, за то, что ты позволил мне жить здесь.

Мы позавтракали в молчании, и выносливые (или ленивые) утренние птицы исполнили свою симфонию, несмотря на мороз.

Мне хотелось спросить его, не был ли наш ночной разговор о двадцатом президенте немножко безумным, но я не спросил. Возможно, я боялся, что тоже схожу с ума, как мама и Чарльз Гито. Я думал, что не выдержу еще одной битвы с сумасшествием. Тревожил меня также вопрос, не придется ли мне теперь, когда отец Макнами поселился у меня, притворяться и перед ним. Он тоже вел себя довольно странно.

Я думаю, что не смог бы снова притворяться ради кого-нибудь, потому что теперь мне надо притворяться для самого себя, чтобы продолжать жить после маминой смерти. И еще меня беспокоило, что отец Макнами пытается сказать мне что-то важное, а я не понимаю его из-за своей тупости. «Не будь снова таким же дебилом, как в случае с Тарой! – кричал мне сердитый человечек у меня в желудке. – Не доверяй никому, держись в стороне!»

Когда мы вымыли и вытерли посуду после завтрака, отец Макнами сказал:

– А теперь одевайся, я хочу кое-что тебе показать.

В полном молчании мы долго шли по улицам, которые были забиты транспортом и залиты зимним солнцем, пока не добрались до Южной двадцать второй улицы, самого центра Филадельфии.

– Это здесь, – сказал отец Макнами, и я проследовал за ним сквозь тяжелые деревянные двери меж двух серых колонн в кирпичное здание, оказавшееся Музеем Мюттера.

В здании хранились в стеклянных витринах разнообразные части тела и органы, уродливые скелеты, хирургические инструменты и прочие редкости. Я понял, что это медицинский музей, но вместе с тем возникло ощущение, что я стал персонажем какого-то триллера.

Остановившись перед одной из витрин, отец Макнами сказал:

– Взгляни на это.

Это была банка старинного типа, возможно, в таких банках раньше консервировали фрукты. Сверху банка была закрыта металлической пластиной и запечатана воском. Внутри находилась желтая жидкость, в которой плавало что-то вроде артишоков.

– Рассеченный мозг Чарльза Гито, – объяснил отец Макнами. – Его сохранили из-за его исторического значения и для того, чтобы будущие поколения учились по нему.

– Чему тут можно научиться? – спросил я.

Я не мог представить себе всю эту законсервированную мешанину в качестве человеческого мозга, но у музея был очень солидный вид, так что это, по-видимому, действительно был мозг Чарльза Гито, как было написано на табличке, хотя выглядел он очень странно.

– Он был болен, – объяснил отец Макнами. – Врачи должны изучать болезнь, чтобы понять ее и лечить больных людей.

Мне вовсе не нравилось смотреть на раскрошенный мозг. Я представлял себе, что когда-то он был внутри черепа, жил, слушал, говорил и приказывал телу передвигаться, и меня все больше тошнило. Может быть, это объяснялось тем, что я не выспался и устал, но, вообще-то, эта расчлененка никогда меня не привлекала.

– Может, пойдем отсюда? – спросил я, жалея о том, что вместо обычного воротника священника отец Макнами носит мятый воротничок на застежках, когда-то красный, но от множества стирок ставший розовым.

Отец Макнами посмотрел на меня.

– Тебе это неприятно?

– Да, немного, – ответил я, подумав, что это кого угодно выведет из равновесия.

– Тогда пошли, – сказал он, и мы пошли.

Когда мы прошли несколько кварталов, я спросил, не можем ли мы немного посидеть.

Я сел на ступени какой-то трехэтажки, как их здесь называют.

– Что-нибудь не так? – спросил отец Макнами.