— О-о-о, — тянет отец, покачивая опустевшую бутылку в руке.

И я, используя это как предлог, вскакиваю с места и почти услужливо восклицаю:

— Я пойду, принесу!

— Сиди, — отрезает Павлов. — Я сам.

Покачиваясь и подпевая себе под нос, он уходит, а я цепенею, потому что рука ползет по моей коленке, и даже через плотную ткань джинс, чувствую насколько она потная. Он больно хватает пальцами, и я крепкой хваткой останавливаю руку, что добралась до самого бедра.

— Софьюшка, душа моя, — хрипит мне, задыхаясь, на ухо, придвинувшись на стуле. — Ну чего же ты, девонька, упрямишься? 

— О-отпустите меня! — дрожаще выдавливаю. Но его рука только крепче сжимается, клеймя меня и наставляя синяки.

— Ну, голубушка, что ты…. что ты, — опускает лицо, дотрагиваясь сухими губами до шеи, проводит губами по коже, оставляя липкий след слюны. — Дай же тебя попробовать, сладенькая, — шепчет между суматошными клювками, — поцелуями это не назвать.

Мне наконец-то удается оторвать его руку, вскочить на ноги и, попятиться назад.

— Ты уже моя, девочка, — скалит зубы. — И будет лучше для тебя научиться мне угождать. Ну-ну, не делай такое несчастное личико. Бледность тебе совсем ни к лицу. Я готов быть щедрым за твою уступчивость. Только, скажи, чего ты хочешь?

Я не говорю, потому что сказать мне ему нечего.

— Я не ваша, — зло рычу. — И никогда не буду.

Мои слова его забавляют и, качая головой, он проговаривает:

— Моя, моя.

Только через мой труп!

Ноги уже несут меня к двери. Кажется, по пути я врезаюсь в угол стола, но мне все равно. Уйти! Немедля! Отсюда! Не видеть и не слышать его!

Я уже открываю дверь, вылетаю из столовой, как сталкиваюсь с отцом. Павлов преграждает мне дорогу. Хмурится, хватая за руку.

— Опять твои выходки? Думаешь, я терпеть буду?

— Не терпи! — диким ором кричу. — Не терпи! — вырываюсь. — Не пойду замуж! Можешь даже меня из завещания выписать, хоть выгнать на улицу, а замуж за этого старого пердуна — не пойду! Так и знай!

Из дома выбегаю в слезах, что застилают глаза. Мне темно, холодно и одиноко. Но даже это не перекрывает ощущения ненужности. Почему? Почему отец, который должен меня защищать, который должен быть мне опорой и стеной, готов меня продать и отдать на услужение за какие-то бумажки? Бумажки, которых у нас куры не клюют! Меня! Как портовую шлюху — продали!

Иду, не разбирая дороги. Кто-то, кажется, что-то кричит мне вслед, кто-то предлагает помощь. Я останавливаюсь лишь тогда, когда подхожу к крайнему дому частного поселка. В нем давно никто не живет, свет в этой округе почти не горит, и я сажусь на бордюр. Шмыгаю носом, опускаю голову на колени и сжимаюсь в клубок, словно пытаясь спрятать себя от этого мира.

Мама. Мамочка, где же ты? Возможно, будь ты сейчас здесь, то не допустила бы подобного вздора.

Мысленно обращаюсь к той кого никогда не видела, но даровала мне жизнь, ценой своей собственной. Это самый большой подарок, дарованный мне ею, но он говорит гораздо о большем, нежели все папины подачки разом.

Как мы к этому пришли? Как допустили? Он не был плохим отцом, не подымал руки, был в меру строг, пусть и крайне редко ласков. Неужели я уже тогда была разменной монетой? Нет. Нет. Этого никак не могло быть.

— Эй! — окликает меня кто-то.

Устало поворачиваю голову. Надо же, даже случайные попутчики остановились, чтобы меня, очевидно, пожалеть. Даже они, но не собственный отец.

— Эй! — он шагает прямиком ко мне. Мне не видно его лица, оно скрыто капюшоном куртки. Но мне и не надо.

— Я в порядке, — сиплю, стоит ему остановиться передо мной.