День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.

Тигеллин одобрительно кивнул:

– Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться – и будешь готов.

Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.

– Наконец-то готов?

– Скоро будешь готов, – поправил меня Тигеллин. – Так что заказывай одежду возничего.

По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.

Наши с ней покои разительно отличались.

Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.

Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.

В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.

Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.

Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.

Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.

– Как тебе? – спросила Поппея.

– Его стоит еще немного выдержать, – ответил я. – Однако вкус насыщенный.

– Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.

– Моя жена – винодел, – улыбнулся я. – Согласен с тобой.

Но я понимал, что должно пройти много времени, прежде чем это ее вино станет приемлемым по вкусу. Раздумывая об этом, я вдруг кое о чем вспомнил.

– У Сенеки была репутация винодела, но теперь он аскет, так что, думаю, отказался от вина, как и от всяких других легкомысленных вольностей.

– Включая императора?

– Это не одно и то же. И он не отказывался от меня, он ушел на покой.

Поппея фыркнула:

– Так ты это называешь? Ты в курсе, что он ушел в отставку и больше не появляется при дворе. А теперь я слышу, что он заявил о том, будто вынужден принимать меры против отравителей. Но имени того, кто желает его отравить, не назвал.

– Где же ты такое услышала?

– Мы это уже обсуждали: у тебя свои информаторы, у меня – свои.

Я выпил еще немного кислого вина.

– Ну а я в это не верю. Если Сенека решил заморить себя голодом, то это не потому, что я желаю его отравить. Но я действительно подумываю его навестить. Сенека сделал огромное пожертвование на восстановление Рима, и я хочу лично его поблагодарить.

– Если поедешь, поосторожнее там с едой! Он говорит как человек, который и сам неплохо разбирается в ядах. – Поппея рассмеялась. – Давай больше не будем об этом сварливом старике. Стоицизм – горький напиток; кто его пьет, сам становится желчным.

В этом и только в этом были похожи моя жена и моя мать – они обе считали бесполезной философию и, соответственно, философов.

Поппея села на мягкий диван, поджала ноги и закинула одну руку на спинку.

– Сейчас снова читаю иудейские писания, – начала она.

О, только не об этом! Я сумел не поморщиться, и улыбка, словно приклеенная, осталась у меня на губах.