Сенаторы готовы голосовать за любое твое предложение, но сейчас все несколько иначе. Во-первых, ты решил преобразовать все устройство Рима. А во-вторых, и, возможно, это для них самое главное, твоя идея будет стоить им немалых денег. Когда они признали твою мать виновной, это им ничего не стоило. Как ничего не стоило и согласиться с тем, что твои речи должны выгравировать на серебряных табличках и зачитывать по всей империи. Но этот твой проект ударит их в самое болезненное место – по их кошелькам. Кое-кто из них, благодаря твоему перепланированию Рима, потеряет дорогостоящую недвижимость в самом центре города.

– Тут ты права, – согласился я. – Но Великий пожар всем дорого обошелся. – Я рассеянно похлопал ладонью по аккуратно сложенной пурпурной тоге.

– Тебя еще что-то беспокоит, – заметила Поппея.

Как же хорошо она меня знала! Мы всегда видели друг в друге собственное отражение, разделяли одни и те же чувства и перемены в настроении.

И тут я сорвался:

– Они продолжают винить меня! Думают, что это я начал Великий пожар!

– Кто эти они?

– Все! Сенатор Сцевин обвинил меня практически напрямую. И никто не стал ему возражать: они просто сидели и молча на меня пялились!

– Сцевин – напыщенный сноб, – усмехнулась Поппея. – К нему вообще не стоит прислушиваться.

– А мне показалось, что к нему очень даже прислушиваются. И Лукан сказал, что люди проклинают того, кто начал пожар, но имени его не называют. То есть опасаются, что когда произнесут имя вслух, то вызовут гнев могущественного человека… императора.

– Лукан? – Поппея скривилась. – Этот поэт и племянник Сенеки? Он тебе завидует, потому что ты пишешь гораздо лучше его.

– Нет. – Я покачал головой. – Дело не только в этом и не только в сенаторах. – (Что касается поэтического дара Лукана, он был очень талантлив и в нашем соперничестве «дышал мне в спину».) – Несколько дней назад мой давний учитель кифаред Терпний сказал мне, что ходят слухи, будто я, пока полыхал Рим, пел свою поэму «Падение Трои». И что хуже всего, он в это поверил. Я знаю, что поверил, видел по его глазам. А еще ходят слухи, будто я сам разжег Великий пожар, чтобы потом перестроить Рим и переименовать в свою честь. Думаю, есть история, сложенная из этих двух частей, и звучит она так: Нерон поджег Рим, взобрался на какую-то башню, схватил кифару и стал распевать «Падение Трои», мечтая назвать Вечный город своим именем.

Меня охватил гнев, но он не смог придушить вызванную всеми этими обвинениями тоску и мерзкое ощущение, что меня предали и мой народ, и мой Сенат.

– Я не говорил тебе об этом, хотя следовало.

Поппея подошла ко мне со спины, обняла за плечи и прижалась губами к затылку. Мы сплели пальцы.

– Ты должен обо всем мне рассказывать. Ты ведь знаешь – мы одно целое, и так будет всегда.

– Да. – Я крепче стиснул ее пальцы. – Мы – одно целое.

Поппея слегка боднула меня головой и спросила:

– А что, если пожар действительно начался не случайно? Что, если был поджигатель или поджигатели? Такое ведь возможно.

– Но с какой целью им это делать?

Поппея задумалась. Я ждал.

– Есть безумцы с тягой к разрушению, – наконец сказала она. – Есть и те, кто приходит в возбуждение, просто глядя на огонь. Тут мы никогда не угадаем. Но предположим, что есть некая группа, для которых в пожаре были и смысл, и цель?

– Не могу представить, кто бы это мог быть. Военные? Нет. Рабы? Нет. В результате многие могли обрести свободу, но еще больше погибло бы в огне. Чужестранцы, что живут в Риме? Тоже нет. Они прибыли к нам, чтобы торговать, а еще потому, что жить здесь им нравится больше, чем у себя на родине. Евреи? Нет. В Иерусалиме они могут быть озлобленными и даже проявлять склонность к насилию, но это – потому что мы присвоили их землю. Это основные группы, которые у нас имеются.