— Теперь иначе думаешь? — Вожусь под пледом, потом понимаю, что всё это — сущая глупость и ясельная группа, потому застёгиваю последние пуговицы, уже не таясь.

— После такого шоу? — Сергей ставит на столик приготовленную для меня чашку, будто бы пролить горячий напиток боится. — О, ещё как! Теперь я молюсь, чтобы кто-то там свыше отсыпал мне терпения, потому что… У тебя невыносимо красивая грудь.

«Невыносимо красивая грудь», надо же.

— А ты, кажется, озабоченный.

Меня забавляет этот разговор. Испарилось смущение из-за рубашки, и больше не хочется прятаться о себя самой. Мы с Сергеем сейчас словно играем в какую-то игру, финал которой предначертан, но всё ещё пытаемся сделать вид, что не для того и не за тем встретились.

— Веришь? Нет. Вот вообще нет. Я хороший мальчик, очень хороший, скромный и воспитанный. — Сергей говорит это таким тоном, что я не выдерживаю и прыскаю со смеху. — Но мама меня научила говорить только правду, потому да, твоя грудь охренеть, какая красивая.

— Вообще-то наши дети где-то поблизости, — напоминаю и опасливо кошусь на стеклянные стены, за которыми, как мне кажется, кто-то стоит и смотрит на меня осуждающе.

— Они уехали в гости к Николаше. — Сергей взмахивает рукой, вытягивает ноги, а движения такие плавные, обманчиво расслабленные, и чувство, что наблюдаю не за мужчиной, а за притаившимся рядом с добычей диким зверем. Вот-вот цапнет. — Так что не оглядывайся, никто нас с тобой не видит.

— Значит, вокруг совсем никого?

— Кроме нас двоих? Никого. — И после паузы: — Ты смутилась.

— Господи! Нет, — смеюсь, потому что сейчас я испытываю, что угодно, но только не смущение.

Сергей вдруг подаётся вперёд, вытягивает в мою сторону руку и зачем-то сильнее кутает мои колени в плед. Сосредоточенный, спокойный, но синяя жилка на виске пульсирует, выдавая его состояние.

— Знаешь, какое слово стало самым частым в моих мыслях? — Его взгляд проходится по моим ногам, поднимается всё выше и выше, пока не останавливается на моих губах. И те в один миг пересыхают и начинают болеть. Кровь приливает к ним, покалывает кожу, и приходится их облизать, чтобы немного ослабить давление взбушевавшейся крови.

— Какое слово?

— “Нравится”. Вот только подумаю о чём-то и сразу в башке это: “нравится, нравится”. А думаю я почему-то только о тебе. Ты мне нравишься, да. Решил, тебе будет интересно об этом узнать.

— Ты всегда такой откровенный? Настойчивый?

Сергей, не разрывая нашего зрительного контакта, резко пододвигает пуфик, на котором сидел всё это время, ближе ко мне, и расстояние между нами сокращается до жалких сантиметров. Мои ноги оказываются зажатыми его коленями, и не вырваться из хватки, а под жадным взглядом не вздохнуть.

— Я не вижу ни единой причины, чтобы не быть откровенным с тобой.

Его дыхание щекочет мою шею, а я, внезапно для себя самой, кладу руки ему на плечи. Мягкая ткань свитера ласкает кожу на ладонях, и зачем-то сминаю шерсть в кулаках. А Сергей глубоко и рвано вздыхает, и его пальцы медленно-медленно проходятся вдоль моих бёдер, ласкают сквозь слои ткани, и это заводит намного больше, чем можно вообразить.

— Назови мне хоть один повод, почему нам нельзя попробовать. У тебя кто-то есть?

— А у тебя?

— Не-а, никого.

— И у меня… давно уже.

— Вот! — Щёлкает меня по носу, будто мне лет шесть. — Дальше… я тебе не нравлюсь? Ну, мало ли. Может, в твоём вкусе мелкие бритоголовые качки.

— Господи, нет! — смеюсь, представив такого экземпляра рядом. — Ты, к сожалению, в моём вкусе.

— Посмотрите на неё, к сожалению… — бормочет и вдруг шумно втягивает носом воздух рядом с моей шеей. — Боже мой, не только голос моё наказание, но и запах. Тогда, если мы решили, что я в твоих глазах очуметь, какой красавец, что нам мешает?