В ночи неистовствовал лягушачий хор, из которого то и дело выделялись виртуозные дуэты, выводившие протяжные низкие рулады и серии легких придыханий и вскриков. Прерывисто дыша, ослепленные страстью, Левайн и Крошка Лютик, к своему удивлению, осознавали единение ночных певцов как нечто большее, чем обычные проявления близости: сплетение мизинцев, чоканье пивными кружками, добрососедские отношения в духе журнальчика «Макколл»{58}. Левайн в небрежно сдвинутой набок бейсбольной кепке на протяжении всего представления попыхивал сигарой, ощущая непроизвольное желание защитить девушку – еще не отданную на поругание Пасифаю{59}. Наконец, под неумолчное кваканье глупых лягушек, они опустились на матрац и легли, не касаясь друг друга.

– Посреди великой смерти, – сказал Левайн, – маленькая смерть. – И добавил: – Ха. Звучит как заголовок в журнале «Лайф». В расцвете «Жизни» мы объяты смертью[4]. Господи.

Они вернулись в кампус, и, прощаясь у фургона, Левайн сказал:

– Увидимся на стоянке.

Она слабо улыбнулась.

– Заходи как-нибудь, когда освободишься, – сказала она и уехала.

Пикник и Бакстер играли в очко при свете фар.

– Эй, Левайн, – сказал Бакстер, – я таки потерял сегодня невинность.

– А, – сказал Левайн. – Поздравляю.

На следующий день к ним заглянул лейтенант.

– Если хочешь, можешь идти в увольнение, Левайн, – сказал он. – Все уже утряслось. Ты здесь только мешаешься.

Левайн пожал плечами.

– Ладно, – сказал он.

Моросил дождь.

В фургоне Пикник сказал:

– Боже, как я ненавижу дождь.

– Ты прямо как Хемингуэй, – заметил Риццо. – Странно, да? Элиот, наоборот, любил дождь.

Левайн закинул на плечо вещмешок.

– Странная штука этот дождь, – сказал он. – Он может потревожить сонные корни, может выдрать их из почвы и смыть напрочь. Пока вы тут торчите по яйца в воде, я буду нежиться на солнце в Новом Орлеане и вспоминать о вас, парни.

– Ну так катись отсюда, – сказал Пикник, – да побыстрее.

– Кстати, – сказал Риццо, – Пирс искал тебя вчера, но я ему наплел, что ты, мол, пошел за запчастями для ТСС. Никак не мог сообразить, куда ты свалил.

– Ну и куда я, по-твоему, свалил? – тихо спросил Левайн.

– Я этого так и не понял, – ухмыльнулся Риццо.

– Пока, ребята, – сказал Левайн.

Он нашел попутную машину, направлявшуюся в Таракань. Когда они отъехали на пару миль от города, водитель сказал:

– Черт, а хорошо все-таки вернуться назад.

– Назад? – не понял Левайн. – Ах да, наверное.

Он уставился на дворники, сметавшие дождевые капли с ветрового стекла, прислушался к дождю, хлеставшему по крыше кабины. И через какое-то время уснул.

В половине шестого вечера Деннис Флэндж по-прежнему пьянствовал с мусорщиком. Мусорщика звали Рокко Скварчоне, и около девяти утра, едва завершив маршрут, он прибыл прямиком к дому Флэнджа, в рубахе с прилипшей апельсиновой кожурой и зажимая в мощном кулаке, перемазанном кофейной гущей, галлон домашнего мускателя.

– Эй, sfacim![5] – заревел он из гостиной. – Я принес вино. Выходи.

– Отлично! – заорал в ответ Флэндж и решил, что на работу не пойдет.

Он позвонил в адвокатскую контору Уоспа и Уинсама и наткнулся на чью-то секретаршу.

– Флэндж, – сказал он. – Нет. – (Секретарша принялась возражать.) – Потом, – сказал Флэндж, повесил трубку и уселся рядом с Рокко, намереваясь до конца дня пить мускатель и слушать стереосистему стоимостью 1000 долларов, которую заставила его купить Синди и которой, на памяти Флэнджа, она пользовалась разве что в качестве подставки для блюд с закусками или подносов с коктейлями.