Он хмурится, но через мгновение его лицо расплывается в злобной улыбке.

Он подходит ко мне, чтобы шепнуть мне на ухо:

– О, теперь все точно будет чудесно, Брейшо. Жду не дождусь, когда вся прелестная маленькая ложь вылезет наружу. И твоя прелестная маленькая головка так закружится, детка. Но если ты будешь хорошей девочкой, я непременно подержу твои волосы, чтобы ты не забрызгала их своей рвотой.

Он бросается вперед, мимо меня, хватает с журнального столика ключи и вылетает из дома. Мне не остается ничего другого, кроме как последовать за этим дешевым понтокрутом, как хорошей девочке.

Ублюдок.

– Я надеюсь, что ты там накручиваешь себе чертовски красивые кудряшки, раз собираешься так долго! – рявкает Коллинз из-за двери.

Я закатываю глаза и делаю последнюю затяжку, прежде чем потушить свой косяк о плед, оставляя еще одну прожженную дырку на банальном шелковом покрывале.

Не могу поверить, что и вправду живу в этом чертовом доме.

Я злюсь на себя за то, что до сих пор не свалила отсюда, но я не могу поступить так с парнями. Они заслужили мою преданность до последней капли, а я никогда никому не была предана, даже если они этого не знают.

В этом вся разница между настоящей верностью и необходимостью оставаться в лучшей форме, потому что сильнейшим живется комфортнее – искреннюю преданность не нужно открыто демонстрировать или во всеуслышание заявлять о ней. Она не менее могущественна, а может, и более, когда проявляется в тишине.

Мне не нужно говорить им о том, почему я на самом деле здесь. Мне нужно, чтобы шантаж этого придурка никак их не затронул, чтобы они о нем даже не узнали.

– Две минуты. И ни минутой больше, – произносит он таким тоном, будто его слова имеют для меня значение.

До меня доносится какой-то шум, а потом топот шагов по уродливой спиральной лестнице.

Я смотрю на часы, жду, когда пройдет ровно три минуты, и только потом встаю, всовываю ноги в пару шлепанцев, которые я спрятала среди того отвратительного дерьма, которое Коллинз накупил вчера, чтобы помочь мне «поднять мой статус».

Иди на хрен, пожалуйста.

Он такой тупица, что просто не верится.

Я поворачиваюсь к зеркалу в золоченой раме и оглядываю себя с головы до ног.

Глупая девчонка, которая не в силах отпустить тех троих, кого сама от себя отталкивает.

Ирония в смене событий.

Я поднимаю с пола рюкзак и волочу его за собой, расправляя плечи, когда дохожу до последней ступеньки.

Коллинз оборачивается и впадает в ступор при виде меня.

– Какого хрена?

Он оглядывает темно-фиолетовое платье-свитер из кашемира, которое сам и выбрал. Теперь оно разрезано по бокам, и кончики свободно завязаны, демонстрируя мой черный бюстгальтер-майку. Его взгляд опускается к купленным им же «чулкам», на которых теперь зияют дырки в стратегически важных местах – слева сбоку и справа в верхней части бедра, уходящая под ткань платья.

В области стоп у них теперь тоже недостает нескольких дюймов.

Я не завила волосы, как он надеялся, а собрала их в тугой конский хвост на затылке – только потому, что они без конца прилипали к этому дурацкому материалу.

Он посмел попросить меня срезать синие кончики, и я добродушно послала его в задницу.

– Это платье стоило четыреста долларов. – Он в бешенстве буравит меня взглядом.

– Я же говорила тебе – не покупай. К тому же для тебя это копейки, правда же?

Он подлетает ко мне.

– Мне нужно, чтобы ты, мать твою, соответствовала образу. Ты сама согласилась на это.

– Эти люди терпеть не могут «Армани», и их тошнит от чертова «Прада». Они за десять миль почуют развод.