Что уж говорить про подпольщика, который вообще впал в прострацию и, несмотря на то, что был партийный, не переставая крестился. Воронцов никакого замечания ему не делал, потому как, вероятно, сам находился в шоке от открывшегося зрелища. Ну и вообще человек он неглупый и без всяких там идеологических перегибов в мозгу.

Наше появление никакого ажиотажа не вызвало.

– Может быть, ты всех уничтожил? – негромко прошептал Воронцов.

– Не знаю, – пожал плечами я и крикнул: – Эй, есть кто живой? Что у вас случилось? Мы привезли еду!

И в ответ по нам прозвучал выстрел. Пуля по чистой случайности прошла мимо.

Мы спрыгнули с телеги, и я вновь крикнул:

– Кто стреляет? Совсем умом тронулись? Мы свои!

– Какие вы свои, сволочи краснопузые?! – прокричали в ответ из ближайшей палатки, и оттуда вновь раздался выстрел: – Получайте!

Этот выстрел тоже ни по кому не попал, потому что мы уже к этому времени залегли, прячась за телегой. А я, обнаружив часть силуэта, торчащего из-за брезента, выстрелил в него, заметив, что пуля попала в сердце.

Противник упал, а вслед туда полетела и упала кинутая мной граната. Глухо бухнул взрыв.

Заходить внутрь я не стал, а забрав у Воронцова ещё одну гранату, закинул её в соседнюю палатку. По ушам ударило взрывной волной, потом раздался крик, и оттуда выползли два оглушённых диверсанта, по которым члены моей группы незамедлительно открыли огонь. Один погиб сразу, а вот второй, получив множество ранений, вроде был жив.

Предложил оставить пока его в живых для будущего допроса.

Ещё три палатки мы закидали немецкими гранатами, что ранее изъяли у уничтоженного ганса. Гранаты закончились, а их воздействию не подверглась всего одна палатка, на которой был нарисован небольшой красный крест.

– Там раненые? – предположил Твердев.

Я с ним категорически не согласился и, помотав в отрицании головой, сказал:

– Уже нет, товарищ бывший подпольщик. Теперь там только убитые.

Посмотрел по сторонам и, заметив полуживого диверсанта, поднял его, помог дойти до палатки и, прислонив его тело к входу, толкнул вперед, сам, присев, проследовал за ним.

«Бах!» – тут же прозвучал выстрел.

Я же, закрываясь падающим телом, сразу же нашёл стреляющую по мне цель. Диверсант уже разрядил свою винтовку в своего же камрада, приняв того за противника, в меня ему уже стрелять оказалось нечем, он должен был перезарядиться, но я ему второго выстрела сделать не дал, а влепил пулю в грудь. И пока тот оседал, я выстрелил ещё в одного из двух врагов, который сидел рядом с лежащим на земле раненым.

Однако, уже нажимая на спусковой крючок, в последний момент я увидел, в кого сейчас полетит пуля, и, приложив все силы, резко повёл стволом вбок.

Прозвучал выстрел, пуля попала в стенку палатки и никого не зацепила. А синхронно вместе с выстрелом раздался и душераздирающий крик:

– Забабашкин! Лёха, не стреляй, это мы!

Диверсант, подстреленный мной, оказался ещё жив. Лёжа на земле, он откинул подальше свою винтовку и, протянув руки вверх над собой, стал что-то хрипеть, показывая на пленных.

– Гнида, – зло проскрежетал Садовский и с лежака, рядом с которым находился, дотянулся до винтовки. После чего, схватив её, не обращая внимания на мой крик: «Не стреляй! Он пригодится!» – выстрелил в лежащего врага несколько раз.

С такого расстояния промазать было довольно трудно, а потому все три пули вошли точно в тело.

Я навёл на Садовского винтовку и приказал:

– Миша, брось оружие и садись.

Тот отрешённо посмотрел на меня, сел на лежак, где находился раненый, но живой Апраксин, который негромко сказал: