Жалкая струйка иссякла, давление на мочевой пузырь слегка ослабло. Стряхнув последние капли, я вернулся в кухню, к изысканному обществу дочери и зятя.

Сев за стол, я ощутил грозовые разряды в атмосфере. Джули и Рассел переговаривались приглушенными голосами. Шрам под глазом у Джули – много лет назад она перелетела через руль первого своего велосипеда – полыхал, и на меня обрушились грусть и вина, чувства не справившегося со своими обязанностями родителя. Шрам совсем маленький, метка в уголке глаза, напоминание о том, что в жизни случаются вещи намного хуже. Когда моя девочка счастлива, шрам исчезает. Но гнев, разочарование или усталость тянут уголок глаза вниз, и в такие моменты – вот и сейчас – Джули выглядит злобной. Будь с нами Лили, она бы сумела нежно дотронуться пальцем до шрама – такой сигнал она подавала Джули из года в год: улыбнись, усилием воли стань снова красивой.

Если во время моего отсутствия были сказаны какие-то обидные слова, их произнесла Джули, а не Рассел. Это было ясно по его лицу. Теперь, когда я мог повнимательнее рассмотреть Рассела, он показался мне погрузневшим. Он всегда был в форме, фигура подтянутая, хотя никаким спортом не занимался. Но за месяц-другой с тех пор, как он остался без работы, Рассел набрал фунтов десять. И он слегка растрепан. Стрижется он обычно коротко, модно, волосы укладывает гелем. Если застать его в тот момент, когда они с Джули намылились куда-то пойти, волосы у него будто мокрые. Под конец вечера они приобретают более человеческий вид и Рассел начинает смахивать на Тома Сойера. Сейчас же волосы отросли и висели безжизненными космами. Только тут я спохватился: хотя мы живем так близко друг от друга, я уже месяц не видел ни Джули, ни Рассела. Лили извещала меня об их новостях точно так же, как о событиях в жизни другой нашей дочери, Карен, которая благоразумно живет в Нью-Хейвене в квартире на третьем этаже, и эта квартира не имеет ничего общего с домом ее родителей.

– Давненько я от вас новостей не слышал, – сказал я Расселу. – Что нового?

– Ну, Хэнк, – вздохнул Рассел, – мы должны вам слишком много денег, чтобы наслаждаться задушевными разговорами.

Что было на это сказать? Тем более что я даже не знал толком, сколько именно мы им одолжили. Наверное, правильнее всего было бы ответить «не переживайте об этом», но мне бы не хотелось, чтобы меня поймали на слове, особенно если моя жена проявила еще большую щедрость, чем мне известно.

– Выплаты по ипотеке растут, – сказала Джули. – Сбережения тают. Доходы падают.

– Как и настроение одной избалованной молодой женщины, – проворчал Рассел, глядя через мое плечо на Джули, собирающую чашки и блюдца. – Извини, Хэнк. Это прозвучало так, будто я критикую твой метод воспитания, да?

– Ничего подобного, – возразил я. – Девочек воспитывала Лили. Я преподавал «Алый знак доблести».

– Хотя заслужила этот знак мама, – сказала Джули, разливая кофе в причудливые чашки, я впервые их видел. – Менструация – вот подлинный алый знак доблести.

Мы с Расселом обменялись взглядами. Из трех феминисток в семье Деверо Джули всегда была наименее глубокомыслящей, зато наиболее откровенной.

– Наверное, мне следовало повнимательнее отнестись к этому, – покаялся я. Нет, я не шовинист, но могу играть эту роль.

Джули тоже присела к столу, насыпала себе в кофе три ложки сахара.

– Поздно, папочка. – Она погладила меня по руке. Лучше бы Рассела погладила, таким вот жестом «я же просто над тобой подшучиваю».

Заметив, как Джули приласкала меня, Рассел отвернулся.