Но он всегда знал, куда и как морально ударить. А меня бил больнее всех.

И все же… что-то там, у меня в груди, в крохотной точке под медальоном из полированного перламутра, чешется, словно свежая рана от пули. Невольно прижимаю ее ладонью, потому что кажется: кожа лопнет от напряжения - и все мои боль и ненависть, которые я испытываю к этому человеку, просто его изрешетят.

Я не верю в совпадения, и то, что Габриэль здесь – что угодно, но не случайность. Не удивлюсь, если и поселился по соседству, возможно, через стену, и тогда я буду слышать, как он потащит свою «зверушку» в постель, и их звуки…

Мысленно заглушаю дурацкие мысли беззвучной считалочкой про негритят, пока Дима спокойно, с достоинством, отвечает, что прибавление в семействе – это точно не его, Габриэля, дело.

— Мы здесь с друзьями, так что, если ты не возражаешь… - Дима нарочно делает выразительную паузу, с тонкостью блестящего дипломата выбирая именно ту интонацию, которая явно унижает собеседника, но не дает ему повода плевать ядом в ответ.

А потом у Димы звонит телефон, и он с сожалением шепчет мне на ухо, что не ответить нельзя, потому что это его помощник, и звонит он на личный номер, а значит, что-то стряслось. И как только Дима уходит, Габриэль, не поворачивая головы к своей «зверушке», приказывает ей:

— Сходи в дамскую комнату.

— Я не…

— Просто исчезни, - грубо отшивает он ее.

Девушка даже не кривит губы, просто за секунду теряется между столиками.

Мы с Габриэлем смотрим друг на друга, как охотник и жертва, и я слышу, как судьба вложила два патрона в свое фатальное ружье и подло выстрелила мне в спину, между лопатками.

Габриэль кладет ладони в карманы подвернутых полотняных брюк и, качнувшись на носочках в мою сторону, зловеще шепчет:

— Помнишь, я предлагал тебе деньги, грязнуля?

— Лучшее воспоминание моей жизни, – огрызаюсь я.

— Рад быть твоим лучшим, - хмыкает он. – Так вот, Кира, нужно было соглашаться тогда, потому что до конца выходных я тебя все равно трахну, а ты будешь рыдать и умолять повторить. И хрен ты что от меня получишь, грязнуля. Впрочем, - Габриэль облизывает большой палец, кладет его мне на нижнюю губу и чуть оттягивает. – Зависит от того, как хорошо ты умеешь просить.

Я зажмуриваюсь, считаю до трех – и сбиваю его поганую руку ударом ладони. Шлепок привлекает внимание посетителей, но мне плевать.

Габриэль до хруста зубов сжимает челюсти, нависает надо мной, словно зловещая черная тень, но я опережаю его.

— Пошел ты, Эл, вместе со своим золотым членом и миллионами. Пошел ты! Тронь меня еще раз – и я отгрызу тебе руку, пока ты будешь спать. Хочешь испытать меня? Давай, попробуй.

Он тяжело дышит, воздух со свистом выходит через стиснутые зубы, а на руках от напряжения вздуваются вены, канатами натягиваются жилы, и волоски поднимаются дыбом.

Есть одно «но» в моем пламенном спитче.

Я хочу эти поганые руки. Всегда хотела.

Но лучше лягу в гроб, чем признаюсь в этому даже самой себе.

— Стала такая смелая, как легла под очередного олигарха, - наконец, находит слова Габриэль.

Я знала, что не услышу ничего хорошего, но он оказался слишком предсказуем. И эта боль меня отрезвила, как утопленницу выволокла за шиворот из черной бездны и отхлестала по щекам.

— Ничего нового, - отвечаю с улыбкой, а у самой сводит живот от слишком частых спазмов. – Ты повторяешься, Эл.

— Не смей так меня называть, - угрожает он.

Никто и никогда не называл его Элом. Никто, кроме брата. Это Рафаэль придумал такое прозвище и хвастался, что когда-нибудь подарит ему сделанный на заказ кулон с буквой «L», и будет всем говорить, что его брат – жутко романтичный и на самом деле Эл – это первая буква слова Любовь. Рафаэля собственная выдумка очень веселила, и я, сама того не желая, зацепила этот отголосок прошлого, чтобы напомнить Габриэлю о брате.