— Да… Слушаю.
— Что… с… моей… картой?
— С твоей? Я не знаю. А одну из своих ненужных я, кажется, вчера аннулировал.
— Какой же ты козёл, Казак! Это были мои деньги! Мои… Я их заработала!
— Чем, прости?
— Тем, что терпела тебя целых пятнадцать лет! Ложилась под тебя, озабоченного урода! И дочь тебе родила, может, ты забыл?! А потом таскалась с ней по врачам и реабилитационным центрам…
О, эту песню я слышал много раз. Ничего нового.
— У тебя всё?
— Ты не можешь лишить меня моей жизни!
— Жизни — нет. Что ты, Наташ, мы же цивилизованные люди. А вот отлучить тебя от кормушки мне вполне по силам. Ты сама настояла на том, чтобы подписать брачный контракт.
— Так хотел папа! Я была юной и ни черта не соображала!
— Кто ж знал, что с тех пор всё настолько изменится, правда?
И тут мне действительно надо сказать большое спасибо тестю. Когда мы поженились с Натальей, я был студентом без гроша в кармане, а она — избалованной дочкой чиновника средней руки, довольно прочно сидящего на государственных потоках. Тесть опасался, как бы я не наложил лапу на те активы, что он переписал на Наташку, заметая следы… Вот и заставил нас подписать брачный контракт. С тех пор и впрямь многое изменилось. Наташкины активы были проданы. А потом мой тесть погорел на крупной взятке. Его судили, дали срок, естественно, конфисковав всё, что у него было. А я за это время поднялся. Сделал имя в определённых кругах, разбогател и обрёл влияние.
— Я подам на тебя в суд!
— Это всегда пожалуйста…
— Я уничтожу твою репутацию! С тобой не захочет работать ни один приличный человек!
— Мне уже бояться? А я-то думаю, чего ты звонишь…
— Все узнают, что ты из себя представляешь!
— Пожалуйста. Ни в чём себе не отказывай. У тебя ещё что-нибудь?
— Да пошёл ты! — бросает напоследок моя «любимая» жёнушка и отключается. В ухо льются гудки.
Откладываю телефон, а потом, не выдержав, со всей дури бахаю кулаком по столу. Может быть, я и впрямь законченный урод. Но я действительно не понимаю, какого хрена эта избалованная сучка решила, будто я ей что-то должен. Пока я, как дурной, пахал, та ложилась за моей спиной едва ли не под каждого вхожего в наш дом мужика. Вот почему, собственно, дом я ей всё-таки оставил.
— Ой!
Вскидываю взгляд. Мишель стоит, придерживаясь за дверь. Интересно, как долго?
— Что?
— Это мама звонила, да?
— Угу. Мама… — я выбираюсь из-за стола, подхожу ближе. Сажусь на корточки, чтобы быть с дочкой на одном уровне. — Ты по ней скучаешь?
— Немножко, — отвечает Мишель слишком торопливо, чтобы это могло быть правдой. Твою ж мать! За грудиной тянет привычное чувство вины. Но чёрта с два оно возьмёт надо мной верх. Я и так ради дочки терпел непозволительно долго. Больше просто нет сил. У меня неприятие на физическом уровне. По типу того, как человеческий организм отторгает плохо подобранный донорский орган. — А она совсем-совсем не хочет меня видеть?
Ярость обжигает нутро. Бесит то, что ради спокойствия Мишель я снова вынужден врать. Врать и выгораживать.
— Конечно, хочет.
— Врёшь ты всё. Думаю, мама не хочет меня видеть из-за того, что я не такая, как все.
— Что значит — «не такая»? — холодею я.
— Ты знаешь, — шепчет Мишель.
— Не знаю, и знать не хочу. Ты самая красивая, самая любимая девочка на свете. Я не променяю тебя ни на одну другую.
Мишель отрывает взгляд от пола и робко улыбается.
— Почему же мама совсем ко мне не приезжает?
— Наверное, у неё дела.
— Какие?
Вздыхаю. Хватка у моей доченьки отцовская, бульдожья. Это, с одной стороны, хорошо, иначе она со своим диагнозом ни за что бы не сделала таких успехов. С другой… я порой совершенно не знаю, как выстраивать с ней диалог.